гг. «Двенадцать» Блока заставили Зощенко подозревать, «что есть такая пролетарская литература»; через несколько лет Зощенко берется заместить в ней «вакансию поэта».
В январе 1932 г., выступая на Всесоюзной конференции драматургов, Олеша, идя, несомненно, по кругу мысли, заданной зощенковской статьей, говорил: «Я себя считаю пролетарским писателем. Может быть, через тридцать лет меня будут читать как настоящего пролетарского писателя. Возможно, это гордое заявление. Возможно, я чрезвычайно заносчиво говорю. Но я делаю это вполне сознательно: я все-таки чувствую, что я работаю для пролетариата». И далее: «Я думаю, что придет настоящий пролетарский художник, который спутает все карты. Это будет, может быть, через десять, может быть, через тридцать лет... Я думаю, что моя писательская функция (моя лично — я как-то привык рассматривать себя одиноким среди попутчиков), моя линия — продумать вопросы искусства, для того чтобы подготовить путь для грядущего пролетарского художника. Я эту функцию считаю громадной» 2. У Зощенко-эта задача из области декларативной перемещена в художественно-речевую.
«...Обращаться в стихах к совершенно поэтически неподготовленному слушателю столь же неблагодарная задача, как попытаться усесться на кол. Совсем неподготовленный совсем ничего не поймет, или же поэзия, освобожденная от всякой культуры, перестанет вовсе быть поэзией, и тогда уже по странному свойству человеческой природы станет доступной необъятному кругу слушателей» (Мандельштам О. Литературная Москва.— Россия, 1922, № 2, с. 23).
Впервые опубликовано по стенограмме в кн.: Олеша Ю. Пьесы. Статьи о театре и драматургии. М., 1968, с. 267—271.
Итак, в рассказах Зощенко второй половины 1920-х годов начинает фигурировать такой «писатель», который никак не может быть признан за писателя. Для автора равно несомненной оказывается и потребность в «авторе» данного типа, и невозможность удовлетворить ее иными литературными средствами, кроме пародийных. Специфика этого нового «я» в том, что в его слове совмещены пародируемое и пародирующий, объект иронии и носитель (автор) иронического взгляда, сохраняется двойной облик «живого» автора. В противоположность обыкновенной задаче литературной пародии в рассказах Зощенко пародируемый объект не лежит вне пародии — он конструируется здесь Же, на глазах читателя, и в самый момент рождения подвергается пародизации.
То «я», которое присутствует в разнородных письменных текстах 1915—1919 гг. (рассказах, письмах, фельетоне и статьях) и колеблется на границе между собственно авторским и имитирующим, в течение 20-х годов подменяется новосформированным.
В повестях Зощенко, в отличие от рассказов, подчеркнута установка на письменную речь, на «литературу». Тем острее столкновение разработанной книжно-литературной речи с вульгарной
гг. «Двенадцать» Блока заставили Зощенко подозревать, «что есть такая пролетарская литература»; через несколько лет Зощенко берется заместить в ней «вакансию поэта».В январе 1932 г., выступая на Всесоюзной конференции драматургов, Олеша, идя, несомненно, по кругу мысли, заданной зощенковской статьей, говорил: «Я себя считаю пролетарским писателем. Может быть, через тридцать лет меня будут читать как настоящего пролетарского писателя. Возможно, это гордое заявление. Возможно, я чрезвычайно заносчиво говорю. Но я делаю это вполне сознательно: я все-таки чувствую, что я работаю для пролетариата». И далее: «Я думаю, что придет настоящий пролетарский художник, который спутает все карты. Это будет, может быть, через десять, может быть, через тридцать лет... Я думаю, что моя писательская функция (моя лично — я как-то привык рассматривать себя одиноким среди попутчиков), моя линия — продумать вопросы искусства, для того чтобы подготовить путь для грядущего пролетарского художника. Я эту функцию считаю громадной» 2. У Зощенко-эта задача из области декларативной перемещена в художественно-речевую.
«...Обращаться в стихах к совершенно поэтически неподготовленному слушателю столь же неблагодарная задача, как попытаться усесться на кол. Совсем неподготовленный совсем ничего не поймет, или же поэзия, освобожденная от всякой культуры, перестанет вовсе быть поэзией, и тогда уже по странному свойству человеческой природы станет доступной необъятному кругу слушателей» (Мандельштам О. Литературная Москва.— Россия, 1922, № 2, с. 23).Впервые опубликовано по стенограмме в кн.: Олеша Ю. Пьесы. Статьи о театре и драматургии. М., 1968, с. 267—271. Итак, в рассказах Зощенко второй половины 1920-х годов начинает фигурировать такой «писатель», который никак не может быть признан за писателя. Для автора равно несомненной оказывается и потребность в «авторе» данного типа, и невозможность удовлетворить ее иными литературными средствами, кроме пародийных. Специфика этого нового «я» в том, что в его слове совмещены пародируемое и пародирующий, объект иронии и носитель (автор) иронического взгляда, сохраняется двойной облик «живого» автора. В противоположность обыкновенной задаче литературной пародии в рассказах Зощенко пародируемый объект не лежит вне пародии — он конструируется здесь Же, на глазах читателя, и в самый момент рождения подвергается пародизации.То «я», которое присутствует в разнородных письменных текстах 1915—1919 гг. (рассказах, письмах, фельетоне и статьях) и колеблется на границе между собственно авторским и имитирующим, в течение 20-х годов подменяется новосформированным.В повестях Зощенко, в отличие от рассказов, подчеркнута установка на письменную речь, на «литературу». Тем острее столкновение разработанной книжно-литературной речи с вульгарной