сказа, хотя первое лицо может появляться в нем крайне редко. Вместе с сохранением речевой определенности сохраняется и общее впечатление причастности рассказчика к быту героев и его этического единства с ними.По нашим подсчетам, одновременно все меньше и меньше становится рассказов «о себе», т. е. таких, где рассказчик — главный герой фабулы, как это было в «Рассказах Синебрюхова».Примерно с середины 1920-х годов в рассказах Зощенко появляется и совсем новая черта: в них вводится «автор» — писатель, литератор.Это   автор, неожиданным образом выступающий в форме сказа и вступающий с ним в разительное несоответствие. Тем самым традиционная роль сказа как характерной (главным образом устной) и чужой для автора речи подвергнута сильнейшему сомнению. На сказ возлагаются какие-то иные, новые, художественные задачи.И восклицания в рассказе «Мелкота»: «А скучаю я, братцы, по настоящему герою! Вот бы мне встретить такого!»—и рассуждение рассказчика в начале «Святочной истории» о том, чего «не пишут», прикрепляют этих рассказчиков к цеху литераторов.Новизна —- и, как мы попытаемся показать, далеко идущая,— заключена в том, что это условное прикрепление совершается через сказ — повествовательную форму, традиционно выполнявшую противоположную функцию — отделения  «литературы»  от  «нелитературной» речи.Сказ отрывается от своего естественного носителя, «на себе испытавшего жилищный кризис», друга «Васьки Бочкова» или «сочувственника», если воспользоваться старым словом, Василия Ивановича Растопыркина. Рассказчик, сохранивший прежнюю языковую маску, отождествлен с «автором», литератором, .заговорившим от первого лица: «Пущай читатель за свои деньги чувствует—я печатаю этот рассказ прямо с опасностью для здоровья» («Хороший знакомый»). Речевая граница между ними размывается композиционно-фабульными средствами; автор выдает голос рассказчика за свой собственный.Это — главный результат эволюции рассказа Зощенко 20-х годов.Путь, проделанный Зощенко вскоре же после первой книги, не сразу был в достаточной мере оценен даже теми, кто наблюдал его с наиболее близкого расстояния.«Талант Зощенко вызвал самое разностороннее и трагикомическое непонимание,— писал позднее К. Федин.— <...> Еще не вполне угадывая его самобытность <...> мы сравнивали Зощенко со всеми возможными его предшественниками, по сходству и по противоположности, и эти сравнения и давали ему повод обижаться на своих друзей, иногда очень серьезно» 48. Свидетельствами восприятия его работы тех лет собратьями, а также теми, кто со-