«Рабочий костюм» (1926), «Мещане», «Тормоз Вестингауза» (1927). Проиллюстрируем взаимоотношения героя и рассказчика в рассказе такого типа следующим примером: «Вот, граждане, до чего дожили! Рабочий человек и в ресторан не пойди — не впущают. На рабочий костюм косятся. Грязный, дескать, очень для обстановки. На этом самом Василий Степанович Конопатов пострадал. Собственной персоной. Выперли, братцы, его из ресторана. Вот до чего дожили». Последовательная отделенность авторской позиции от оценок рассказчика поддержана фабулой: наутро герой узнает в милиции, что «выперли» его не за костюм, а за то, что «на лестнице наблевал» («Рабочий костюм»).Именно рассказы этого типа наталкивали, видимо, на такого рода обобщения: «По существу рассказчик большинства рассказов Зощенко —это одно и то же лицо, со своим чрезвычайно статичным типом мышления и стремлением осмыслить все происходящее с точки зрения Жильца густонаселенной коммунальной квартиры с ее мелкими дрязгами и уродливым бытом». Суждение это является общепринятым в литературе о Зощенко (главным образом в благожелательной ее части) начиная примерно с середины 30-х годов, когда зощенковского «рассказчика» отделили наконец от автора, но вслед за этим отождествили его с героем — с тем, о ком он рассказывает. Стали считать, что в рассказах Зощенко «ярко раскрывается подлинное лицо героя-обывателя». Это тот типичный в изучении литературы случай, когда, по удачному уподоблению В. Шкловского, неопытный кавалерист, пытаясь сесть на лошадь, перескакивает через нее. Рассуждения о «жильце густонаселенной коммунальной квартиры» увели достаточно далеко от поэтики Зощенко, от повествовательной структуры его рассказов.Между тем начиная примерно с середины 20-х годов все более и более расплывчатыми становятся персональные черты рассказчика, его «лицо» и все более сомнительной возможность прямым образом связать его с какими-то самоочевидными бытовыми явлениями.Уже в 1924 г. можно встретить рассказы, где детали биографии рассказчика сведены до минимума, например «Монастырь», где о прикосновенности рассказчика к фабульным событиям упомянуто лишь дважды — в начале и в конце. Это уже шаг к исчезновению всякой мотивировки знакомства рассказчика с событиями, о которых он повествует. В рассказе 1925 г. «Нервные люди» эта мотивировка сведена к единственному слову: «Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла». Вместо псдавнего биографически определенного рассказчика здесь выявляется уже рассказчик безликий, близкий к традиционному автору, изначально все знающему о своих героях. При этом само повествование целиком сохраняет форму личного