повествования, «который можно условпо назвать несобственно авторским» и который «представляет собой как бы усеченный сказ... Впечатление устности еще может существовать как побочный эффект, но уже перестает быть радикальной целью» (Кожевникова Н. В. Указ. соч., с. 103—104). «Слово героя выведено за пределы его речи — прямой или несобственно прямой» (Кожевникова Н, В, Указ. соч., с. 104).
приведем отрывок из рассказа Н. В. Баршева, которого современная критика вряд ли правомерно сравнивала с Зощенко: «— Да, если курить не затягиваясь — много еря табаку и воздуху перепортить можно...
Сказалось вслух, а слушать-то некому. Кронид Семенович в комнате сам один. Правда, бродит еще по ней дым — слепец ненужный — на все натыкается, ну так не без того, что и глухой он — этакому все неинтересно. А что касается примуса — так то, слов нет, деляга, общественный деятель, но такому у одинокого и дела-то всего, что молчать, а слушать он не любит. А больше кого же еще посчитаешь?» 23.
Такой сказ «без рассказчика» характерен для большинства ранних рассказов Зощенко. Попытки писателя уйти от языка современной беллетристики связались первоначально с этой именно фермой. «Гришка Жиган», «Любовь», «Рыбья самка», «Рассказ про попа» — в этих «больших» рассказах 1920—1922 гг. нигде не появляется рассказчик как личностно определенный персонаж (со своей «биографией»).
Внутри этих рассказов появляются, однако, островки сказа иного типа — с рассказчиком, выступающим вперед, стремящимся не рассказать о ситуации, а воссоздать ее, инсценировать, разыграть перед читателем: «Ох, вытащил пачечку. Ох, вытащил другую. Ох, опять душит, сатана» («Лялька Пятьдесят»). Тем самым активизируется и читатель (слушатель) — адресат. Если сказ первого типа в известной степени очищен от «лишних» слов, то здесь на этих «лишних» словах и строится главным образом художественный эффект.
«Вот, рассказывают, грелки у них поставлены в трамваях, чтоб сквознячок, значит, ножку не застудил, пожалуйста...
Ведь это что. Ведь это дальше и идти-то некуда. Полное европейское просвещение и культура...» («Черная магия»). Перед нами на этот раз иллюзия спонтанной речи — со множеством оговорок, обмолвок, повторений, остановок действия, не идущих к делу отступлений и прочих атрибутов бытового устного рассказа: «Болезнь у него, можете
19 Баршев Н. В. Четвертое,—В кн.: БарШев Н. В. Гражданин вода. Л., 1926, с. 49.
себе представить,—жаба болезнь». Хотя «я» рассказчика может и не быть поименовано прямо, оно почти все время ва виду У читателя.
В «Черной магии» рассказчику по ходу дела приходят в голову все новые й новые соображения, и этот неровный ход его мысли шаг за шагом запечатлевается в рассказе. «Безличный» сказ не идет так слепо
повествования, «который можно условпо назвать несобственно авторским» и который «представляет собой как бы усеченный сказ... Впечатление устности еще может существовать как побочный эффект, но уже перестает быть радикальной целью» (Кожевникова Н. В. Указ. соч., с. 103—104). «Слово героя выведено за пределы его речи — прямой или несобственно прямой» (Кожевникова Н, В, Указ. соч., с. 104).приведем отрывок из рассказа Н. В. Баршева, которого современная критика вряд ли правомерно сравнивала с Зощенко: «— Да, если курить не затягиваясь — много еря табаку и воздуху перепортить можно...Сказалось вслух, а слушать-то некому. Кронид Семенович в комнате сам один. Правда, бродит еще по ней дым — слепец ненужный — на все натыкается, ну так не без того, что и глухой он — этакому все неинтересно. А что касается примуса — так то, слов нет, деляга, общественный деятель, но такому у одинокого и дела-то всего, что молчать, а слушать он не любит. А больше кого же еще посчитаешь?» 23.Такой сказ «без рассказчика» характерен для большинства ранних рассказов Зощенко. Попытки писателя уйти от языка современной беллетристики связались первоначально с этой именно фермой. «Гришка Жиган», «Любовь», «Рыбья самка», «Рассказ про попа» — в этих «больших» рассказах 1920—1922 гг. нигде не появляется рассказчик как личностно определенный персонаж (со своей «биографией»).Внутри этих рассказов появляются, однако, островки сказа иного типа — с рассказчиком, выступающим вперед, стремящимся не рассказать о ситуации, а воссоздать ее, инсценировать, разыграть перед читателем: «Ох, вытащил пачечку. Ох, вытащил другую. Ох, опять душит, сатана» («Лялька Пятьдесят»). Тем самым активизируется и читатель (слушатель) — адресат. Если сказ первого типа в известной степени очищен от «лишних» слов, то здесь на этих «лишних» словах и строится главным образом художественный эффект.«Вот, рассказывают, грелки у них поставлены в трамваях, чтоб сквознячок, значит, ножку не застудил, пожалуйста...Ведь это что. Ведь это дальше и идти-то некуда. Полное европейское просвещение и культура...» («Черная магия»). Перед нами на этот раз иллюзия спонтанной речи — со множеством оговорок, обмолвок, повторений, остановок действия, не идущих к делу отступлений и прочих атрибутов бытового устного рассказа: «Болезнь у него, можете
19 Баршев Н. В. Четвертое,—В кн.: БарШев Н. В. Гражданин вода. Л., 1926, с. 49.себе представить,—жаба болезнь». Хотя «я» рассказчика может и не быть поименовано прямо, оно почти все время ва виду У читателя.В «Черной магии» рассказчику по ходу дела приходят в голову все новые й новые соображения, и этот неровный ход его мысли шаг за шагом запечатлевается в рассказе. «Безличный» сказ не идет так слепо