индивидуальной художественной манерой, потом — приметой определенного литературного течения, становится постепенно, сыграв свою литературно-преобразующую роль, одним из функциональных стилей письменной речи.

Плоды перемены, произведенной в 20—30-х годах в русской речи, сказались в полной мере в 50-х: предложенные в свое время приемы письма и ораторского слова закрепились и стали работать —- до нового, столь же существенного обновления всей речевой системы44.

Л. В. Щерба писал, что «чувство непрерывности языка увеличивается или уменьшается прямо пропорционально самосознанию той социальной группы, органом которой он является. Ослабление связей внутри группы является одним из условий полного исчезновения чувства непрерывности языка, что в конечном рчете я не считаю невозможным, по меньшей мере в принципе» 45. Это и дало, возможно, основание Зощенко в последней повести «начать» язык заново. И потому же, если вернуться к эпизоду 1919 г., описанному в первой главе, Е. Г. Полонская, перечитав . реферат Зощенко о Блоке в 1964 г., спустя 40 с лишним лет, ужаснулась разнице тогдашнего и теперешнего впечатления— «там нет ничего смешного!» «Это потому, — говорила она,—- что литература пошла совсем по другому пути — и именно под его влиянием. Вы не представляете себе, насколько статьи тех лет и те, что мы читаем сегодня, то слово, которое слышим по радио,— два совершенно разных языка...».

В 1919 г. было «смешно» оттого, что уловлена была почти неуловимая дистанция, уже отделившая зарождавшееся слово Зощенко от тогдашнего фона письменной речи. Через 40 лет это слово слилось с тем бесконечно удалившимся фоном, от которого отделяла его когда-то малая, но тогда чувствительная дистанция,— и перестало быть «смешно».

44 Подробно см.: Чудакова М. Заметки о языке современной прозы.— Новый мир, 1972, № 1, глава 1,

45 Щерба Л, В, Указ, соч„ с. 64,