травмах». Сам Зощенко во второй части повести вопрошал: «Что заставляет меня писать эту книгу? Почему в тяжкие и грозные дни войны я бормочу о своих и чужих недомоганиях, случившихся во время бно? Зачем говорить о ранах, полученных не на полях сражения? Может быть, это послевоенная книга? И она предназначена людям, кои, закончив войну будут нуждаться в подобном душеспасительном чтении? Нет. Я пишу мою книгу в расчете на наши дни...» Хотя в определенном смысле повести и суждено было стать «послевоенной книгой», ва'кно не оставить незамеченными те «зарницы» — «залог будущего», которые являлись на ум в 1943 г. первым ее читателям. Можно думать, именно ожидания этого рода, разделяемые, судя по мемуарным свидетельствам, многими современниками-соотечественниками, позволили и самому Зощенко писать и дописать свою повесть.
4
В те же годы, когда Зощенко готовится «говорить своим языком», один из его современников, в один с ним год входивший в литературу, произносит свое слово как последнее. «Мастер и Маргарита» в редакции 1938—1939 гг.— роман эсхатологический. Он и завершает личную творческую судьбу («мой последний закатный роман», как назвал его Булгаков в письме к жене еще 14 июня 1938 г.25, более чем за год до первых симптомов его смертельной болезни), и претендует на конечное слово, обладающее мирообъяснительной силой. Убеждаясь, как до деталей верно угадал евангельские события Мастер («О, как я все угадал!»), читатель тем самым принуждался поверить, что и создатель Мастера, автор «другого», вмещающего этот, романа обладает тою же силой постижения и воплощения. Само твор-
25 ГБЛ, ф. 562, 19.7.
чество представало у него как процесс безусловного постижения единочитаемого облика действительности.
В финале романа Воланд передает Мастеру слова его героя: «...роман, к сожалению, не окончен» — и Мастер заканчивает его уже не только за пределами своего романного слова, но и выводя его сюжет за границы мировой истории. Если до этого Мастер лишь угадывал, некий пра-текст (куда включена и история Пилата), сейчас он создает текст новый, активно участвуя во всемирноисторическом действе, более того — формируя его. Тот момент, когда Мастер и кончает роман о Понтии Пилате27 «одною фразой» («Свободен! Свободен! Он ждет тебя!»), и тут же видит этот конец, оказывается последним актом его взаимодействия с романом28 и последним моментом исторического времени, сменяющегося вечностью. Но конец в то же время — возможное