— Я тебя решительно не понимаю. Почему ты не хочешь работать? Разве мы для кого-нибудь постороннего стараемся? Мы работаем, чтоб в стране было лучше. А если будет лучше — и тебе будет лучше. Мы работаем для блага народа. Это общийтштерес. Разве ты контрреволюционер? По-моему, ты нам социально близкий. Иди нам навстречу, а мы о тебе позаботимся. Будешь хорошо работать — и мы тебя досрочно освободим и дадим тебе такую специальность, которая лучше твоей <...> Тут появились приказы тов. Фирина. Товарищ Фирин в своих приказах говорил, что к тридцатипятникам, к соцвредам и женщинам должен быть наилучший, гуманнейший подход.Нас не только ударить — нас за руку не могли потянуть.На нас замахнуться не имели права.И если б тов. Фирин увидел, что это не так,— горе тому начальнику, который не выполнил его приказания.И мы от этих заботливых и любовных слов дошли до крайней степени настроения. Да, мы тогда дали рекордные показатели нашей работы. Мы дошли до 150 процент тов. Вы можете не поверить, но мы тачки бегом ВОЗИЛИ)Если в «Черном принце» перевешивает письменный первоисточник — строй хроникального повествования становится костяком художественного (это очевидно при со¬поставлении с архивными материалами), то в «Истории одной жизни», как видно из приведенных отрывков, на повествование с силой воздействует первоисточник, зафиксировавший устный рассказ.Повесть «Возмездие» особенно интересна теми усилиями, которые направляет в ней автор на уничтожение дистанции между ним самим и далеким от него «биографическим» рассказчиком — той дистанции, жесткая фиксированность которой дала такие значительные результаты в его ранних рассказах.Любовь автора к своей героине, сочувствие к ней, ко всем ее поступкай окрашивает эту повесть. Там же, где не заметно этого почти умиленного сочувствия, остается полная языковая солидарность автора с героиней. «Этот человек был мне чужой. Он был мой враг, которого я использовала, как мне было нужно. И пусть он теперь yeзжает к черту в Константинополь без всяких со мной объяснений».Автор, разумеется, не хочет убедить нас, что это говорит он сам. Личность рассказчицы вполне точно определена и отделена от автора. Это ее язык, ее оценки, но такие, под которыми готов с радостью подписаться и сам автор. Это чужой, но обретенный им ныне язык, признанным им и всячески рекомендуемый.Характерно, что некоторые застывшие словосочетания, газетные и митинговые штампы, широкое проникновение которых в живую речь Зощенко еще недавно констатировал в своей прозе с чувством далеко не однозначным, теперь вложены в уста героини в высшей степени положительной и автор предельно снисходителен к ним, считая их