потому принципиально пренебрегает настойчивым их перебором. «Эти налетания токов, относимые мною тогда за счет пророческого прозрения, я покажу наиудобнее простыми словами, ставя в вину несовершенству человеческого языка вообще то страпное обстоятельство, что мы осуждены читать в собственной душе между строк на невероятно фантастическом диалекте» (V, с. 291). В рассказе «Канат» эта мысль принадлежит герою, больному манией величия. Но, несомненно, она близка и автору, и потому он, не чинясь, нрпбегает к самому «фантастическому диалекту», чтобы прочесть нечто в собственной душе.Задачи сознательного языкового строительства — с Перевесом в сторону письменной ли, устной ли речи — А рину остались чужды. Он  в принципе  равнодушен к5 М. о, Чудакова 123языку, рассматривая его (в отличие от ремизовских «строителей») как орудие для выполнения иных, с самим этим орудием, с «материалом» языка ничего общего не имеющих целей. В его прозе оказались смешаны разнородные слова, всякий раз сведенные для того, чтобы дать возможность прочитать, по его словам, „между строк". Само недоверие Грина к бунинской задаче «упорядочения» и «очищения» было, во всяком случае, немаловажным фактором в жизни прозы 20-х годов — противостоящим нормализаторской языковой деятельности.С конца 20-х и особенно в 30-х годах текущая проза все заметнее обращается к уже сложившемуся, «готовому» беллетристическому языку. Обращение к опыту классиков (в середине 30-х годов возвращепных в школьные программы) становится нормой литературной работы. Широко распространяются прямые следования Толстому и Достоевскому (Фадеев — «Последний из Удэге», Леонов) м. Зощенко пытается задержать это неуклонное движение литературы по гладкой дороге «окончательного установления» уже выработавшихся языковых норм. Ему кажется, что процесс сближения языка литературы с народной речью должен не затухать, а углубляться.Эти попытки построения литературы «должной» стали основным содержанием работы Зощенко второй половины 30-х годов, когда совсем новые очертания приобрели в ней соотношение слова «чужого» и «авторского» и отношение автора к просторечию.