К крестьянству, кроме того, влекла жажда успокоен­ности, искание отдыха от той внутренней смуты, не­устойчивости и моральной растерянности, в какой тогда оказался не один Толстой. В какой-то части неудовлет­воренных идеалов жизни крестьянство оказывалось при­мером и образцом. Для эстетически настроенного Тургенева многие стороны психики и быта деревни становятся своеобразно преломленным предметом красивой мечты. Хотелось ясности и покоя. Толстой около крестьянина искал моральной ясности и твер­дости.

В искании внутренних моральных опор наиболее родственно прозвучало для Толстого учение Руссо. Тут были близки и дороги и переоценка ценности культуры,

То есть мира, для культурного человека привычного и неудовлетворившего, и призыв к натуральности, то есть к миру далекому, обещающему, и сосредоточен­ность на индивидуальной расшатанности, и искание под­линного «я», которое должно было окончательно уста­новить ясность морального самочувствия.

Все это навсегда определило отправную идеологиче­скую позицию Толстого. Отсюда он ищет. Отсюда он смотрит и видит.

По словам Ап. Григорьева, «Толстой прежде всего кинулся всем в глаза своим беспощаднейшим анализом душевных движений, своею неумолимой враждой ко всякой фальши, как бы она тонко развита ни была и в чем бы она ни встретилась. Он сразу выдался как писатель необыкновенно оригинальный смелостью психо­логического приема. Он первый посмел говорить вслух, печатно о таких дрязгах, о которых до него все молчали, н притом с такою наивностью, которую только высокая любовь к правде жизни и к нравственной чистоте внут­реннего мира отличает от наглости».

Во всей манере обрисовки персонажей, в способах описания, в приемах раскрытия их отдельных эмоциональных состояний, в раскрытии их внутренней и внеш­ней «биографии», в конструкции диалогов, в приемах построения медитаций, наконец, в их взаимном сопо­ставлении как целостных образов — всюду отражается постоянная забота Толстого протиснуться в человеке сквозь что-то и куда-то, снять какой-то заслоняющий пласт, и там за какими-то оболочками, заслонами, за потоком текучих, случайных и верхних наслоений уви­деть то, что собственно ему и нужно, и здесь уже окон­чательно остановиться. Он стоит на точке зрения учения о естественном состоянии человека, ищет естественности и непрерывно определяет: в чем же она состоит? Его творчество развивается под импульсом непрерывного вопроса: есть ли действительно это искомое, это нечто незыблемое, автономно повелевающее и направляющее, есть ли эта первичная и самозаконная правда, до конца самоочевидная н неотразимая? Ему нужны корни чело­веческих поступков. Он взвешивает побуждения, стрем­ления, порывы, определяющие человеческое поведение,— и в этом хаосе бесчисленных импульсов старается вы­делить первичное, непосредственно исходящее от нату­ральных, искренних влечений, и вторичное, побочное, явившееся результатом социальной и бытовой инерции, автоматизма, умственной и духовной лености и слепоты. Весь мир внутренних переживаний он непременно ставит на сравнительные оценочные весы но критерию непо­средственного ощущения значительности, преимущест­венной важности в смысле конечного, завершающего удовлетворения.