Вместе с разъяснениями непривлекательности наст­роений Иванова во второй редакции усилилась мысль о трагической безысходности его состояния.

В первой редакции Иванов, успокоенный поддерж­кой Саши и Лебедева, находится иа пути к освобожде­нию от своих мрачных мыслей. «В самом деле,— гово­рит он Саше,— надо скорее прийти в норму... делом за­няться н жить, как все живут...», «В том, что я на тебе женюсь, нет ничего необыкновенного, удивительного, а моя мнительность делает из этого целое событие, апо­феоз...», «Серьезно рассуждая, Шурочка, мы такие же люди, как и все, и будем счастливы, как все... и если виноваты, то тоже, как все...». В первой редакции после венчания Иванов находится в счастливом состоянии размягченного умиротворения: «Я так счастлив и дово­лен, как давно уже ие бывал. Все хорошо, нормально... отлично...» Он всех прощает, и ему все прощают. «Забудем прошлое,— говорит он Боркину,— вы виноваты, я виноват, но не будем помнить этого. Все мы люди — человеки, все грешны, виноваты и под богом ходим. Не грешен и силен только тот, у кого нет горячей крови и сердца...»

Таким образом, в первой редакции выдвигалась мысль о том, что при благожелательном понимании со стороны окружающих Иванов мог бы «выздороветь» и до оскорбления Львова находился иа пути к «выздоров­лению».

Во второй редакции судьба Иванова представлена в большей трагической безысходности. Здесь Иванов ока­зывается в полном одиночестве. По новому варианту, Саша перед свадьбой, уступая просьбам Иванова, отка­зывается от него. Лебедев тоже отступается: «Бог тебе судья, Николай, не мне тебя судить, а только извини, мы уж не друзья. Иди себе с богом, куда хочешь. Не поймем мы друг друга. Ступай...» Оскорбление, полу­ченное от Львова, здесь является лишь последним уда­ром, завершающим положение, и без того уже не имею­щее никакого выхода.

Считая Иванова правомерно отверженным, но не ви­новатым, Чехов счел необходимым отметить отсутствие субъективной вины и у тех, кто Иванова не понимает и осуждает. «Его оскорбление,— говорит Иванов о Льво­ве,— едва не убило меня, но ведь не ои виноват!.. Меня не понимали ни жена, ни друзья, ни враги, ни Саша, ни эти господа. Честен я или подл? Умен или глуп? Здоров или психопат? Люблю или ненавижу? Никто ие знал, и все терялись в догадках...»

Посылая пьесу А. С.. Суворину для передачи в Александрийский театр, Чехов писал: «Теперь мой г. Иванов много понятнее...» 14, 251. Очевидно, он был уверен, что прежних недоумений: «подлец» ли Иванов или не «подлец»,— уже ие будет. Но он ошибся. Недоумения опять возникли.