Настасья Филипповна для Мышкина больной чело­век, раздавленный неодолимостью страдания. «За вами нужно много ходить, Настасья Филипповна, я буду хо­дить за вами»,— говорил князь еще в первый вечер зна­комства с нею. Любовь его к ней, это, как он сам вы­ражается,—«любовь-жалость», жертвенная любовь, «страдание жалости». Это вообще наиболее резкое обо­стрение мотива сострадания во всем романе.

И в Рогожине Мышкин прежде всего видит его стра­дание; Рогожин для него «несчастный» «Как мрачно сказал давеча Рогожин, что у него «пропадает вера». Этот человек должен сильно страдать» и проч.. За злобой Рогожина он чувствует в нем внутреннюю борь­бу и сознание греха, который его борет. Грех — это вре­менное затемнение души, с грехом личность не теряет себя, судит себя за него, и Мышкин преклоняется пред болью борьбы, раскаяния и жажды воскресения. От­сюда этот разговор о религиозном чувстве, который ве­дется сейчас же, непосредственно после рассказа о со­мнениях Рогожина «сущность религиозного чувства ни под какие... проступки и преступления... не подходит...». Отсюда ласки и сожаления к Рогожину в последней сцене.

Эпизодом с Бурдовским мотив прощения в князе эк­сплицируется в особом утончении. Прощение князя не снимает вменяемости, сохраняет признание «самости» и живой воли и в преступлении иначе не могло бы быть борьбы, раскаяния, сожаления о своей недостаточ­ности и низости — мотив, неослабно присутствующий во всех, к кому направлено прощение князя; в его проще­нии человек принимается вместе с грехом за его боль о грехе, которая и делает его «несчастным». Такому про­щению противопоставлено «механическое» прощение адвокатов, которые, объясняя преступление обстоятель­ствами н необходимостью, оправдывают самый грех, снимают и устраняют в преступнике наличность вины. В этом прощении в преступнике, подчиненном необхо­димости, отнимается личность; он, в сознании прощаю­щего, перестает быть творцом своего дела. Личность, вменяющую себе свою вину, не могло бы успокоить та­кое прощение ср. в Настасье Филипповне неослабное признание себя «виноватой» и ее муку от неприятия себя. Личное сознание в таком обезволивающем про­шении почувствует новое унижение.

В функции этого мотива дана деталь в поведении князя Мышкина в связи с эпизодом Бурдовского. Князь, объяснив недобросовестные претензии Бурдовского его «беззащитностью», «непониманием» того, на что он шел «его обманули, потому-то я и настаиваю, чтоб его опра­вдать», сейчас же почувствовал «жгучее раскаяние до боли». Он понял, что он, обезличив Бурдовского, «оби­дел» его. Князь и не хотел так прощать и сейчас же почувствовал свою ошибку. Как разрешение этого моти­ва и написана самая загадочная страница романа князь неизвестно в чем просит прощения у Евгения Павлови­ча. Именно в своем неумении простить он и просит про­щения у Евгения Павловича, ошибочно усмотревшего в таком прощении, как оно вылилось тогда у князя, непо­нимание самого существа поступка Бурдовского как «из­вращения идей». «Не напоминайте мне,— говорит здесь князь,— про мой поступок три дня назад! Мне очень стыдно было эти три дня... Я знаю, что я виноват...»