В связи с этим Мышкин почувствовал себя неспособ­ным к выражению «великой идеи»: «у меня слова дру­гие, а не соответственные мысли. .». В этой «неспособно­сти» вообще Мышкин ощущает свою главную недоста­точность. Здесь мы подошли к той стороне личности князя Мышкина, где он осуществляет тему прощения не только прощением других, но и жаждой прощения себе самому.

Еще на начальных страницах романа обнаруживает­ся, что Мышкин способен конфузиться и смущаться. Следовательно, он все же ценит отношение к себе со стороны других. Мышкин не самодовлеет, он тоже ну­ждается в санкции себя душой другого. Мышкин ощу­щает расстояние между собою и великостью идеала, который он знает в себе, и он боится профанировать высшие заветы своего сердца. «Вы как кончите расска­зывать, тотчас же и застыдитесь того, что рассказали,— заметила вдруг Аглая.— Отчего это?» В дальнейшем роман открывает, отчего это.

Мышкин страдает, чувствуя себя дурным сосудом то­го прекрасного, что он в себе благоговейно чтит. «Я знаю, что я... обижен природой... мотив виноватого без вины. — А. С.... в обществе я лишний... Я не от са­молюбия... Я в эти три дня после эпизода с Бурдовским. — Л. С. передумал и решил, что я вас искренно и благородно должен уведомить при первом случае. Есть такие идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен начинать говорить, потому что я непременно всех насме­шу... У меня нет жеста приличного, чувства меры нет; у ме­ня слова другие, а не соответственные мысли, а это униже­ние для этих мыслей. И потому я не имею права...» и проч. курсив мой.— А. С.. В другом месте он это по­вторяет: «Я не имею права выражать мою мысль... Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометиро­вать мысль н главную идею» курсив Достоевского.— А. С.. «Про свои чувства говорить всем стыдно...», и у князя это не по самолюбию как у других лиц романа, но по особому целомудрию: выражение может не дать соответственно высокого впечатления, и явится мысль «несоответственная», мысль «оболганная». И князь то­же взыскует о человеке, который бы понял его, принял и простил полюбил и такого.

Этот «свет» понимания и приятия он н почувствовал в Аглае. Отсюда этот мотив двойной любви, как бы из двух согласных источников души. Любовь к Настасье Филипповне осуществляет мотив любовного сострада­ния и прощения другой индивидуальности любовь «для нее»; любовь к Аглае осуществляет мотив жажды про­щения для себя любовь «для себя». «О, я всегда верил,, что она поймет»,— говорил князь об Аглае кур­сив мой.— А. С.. «Вы мне нужны, очень нужны»,— писал он ей и вспоминал о ней, как о «свете». В любви Аглаи для него открывается «новая жизнь» «новая моя жизнь началась». В сознании себя смешным и недо­стойным, он не хотел верить этой любви, ему станови­лось «стыдно». «Возможность любви к нему,— замеча­ет автор,— к такому человеку, как он, он почел бы делом чудовищным». Но все же сердце его горело ра­достью. Любовь князя к Аглае обставлена автором, как выражение высшего платонизма, и, конечно, это неслу­чайно: в теме жажды прощения любовь и могла быть представлена только как высшее духовное очищение, о котором томится н тоскует всегда нечистый н слабый человек см. об этом выше.