Поэтому же он и мечтательному самолюбованию не может отдаться с тою безмятежностью, как те, не столь «развитые». Он и здесь не может не язвить над собою. Вскрывая истинное существо своих самолюбивых претензий, он видит тщеславный корень фальшивого «не­изъяснимого благородства», и этим сам в себе носит свой суд. Это «фразер», но прозревший фразер, осознав­ший утеху самолюбия, ради которого говорится цвети­стая фраза. Это его отличает от французского Гюстава и от русского «самолюбующегося рутинного либерализ­ма»,— хотя внутреннее существо их остается для авто­ра одним и тем же герой Достоевского знает свое ничтожество и бесцветность, бесполезную пустоту сво­ей жизни, в глубине еще не совсем угасшей совести он тоскует и осуждает свою ненужность и нравственное распадение, но «отвыкший от живого», бессильный лю­бить, иным стать не может.

За вычетом выпрямленности, крайней последователь­ности и конечной осознанности герой подполья является для Достоевского одним из тех «лишних людей», о коих он писал в «Объявлении «Эпохи» на 1865 год: «Мы ви­дим, как исчезает наше современное поколение, само со­бою, вяло и бесследно, заявляя себя странными и не­вероятными для потомства признаниями своих «лишних людей». Разумеется, мы говорим только об избранных из «лишних» людей потому что и между «лишними» людьми есть избранные; бездарность же и до сих пор в себя верит и, досадно, не замечает, как уступает она дорогу новым, неведомым здоровым русским силам, вы­зываемым, наконец, к жизни...» XIII, 520

Наш вывод, таким образом, сливается с примеча­нием, которое Достоевский поместил под заглавием «Записок из подполья»; «И автор «Записок», и самые «Записки», разумеется, вымышлены. Тем не менее такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обще­стве, взяв в соображение те обстоятельства, при кото­рых вообще складывалось наше общество. Я хотел вы­вести перед лицом публики, повиднее обыкновенного, один из характеров протекшего недавнего времени. Это — один из представителей еще доживающего поко­ления».

Что касается последней, завершающей идеи «Запи­сок», то она находится в полном соответствии со славя­нофильскими представлениями о «народной правде». В публицистике Достоевского европейскому «личному», «гордому», но «слепому» началу неизменно противопо­ставляются начала «русской народности», «русская поч­ва». И эти «спасительные», «русские», «народные» силы заключаются для него как раз именно в том, что в «За­писках» присуще Лизе. Ее непосредственное понимание «добра», ее способность к живому самоотданию и лю­бовному порыву, ее сознание собственной греховности и незатемненная свежая совесть должны были вопло­щать в себе тот свет истины, который Достоевский усматривал в «народе». Лиза всецело укладывается в определения, которые Достоевский давал своему поня­тию о «народной правде».