Понимая глубины и восторги возносящегося само­утверждения и зная всю силу индивидуалистических влечений «воли к власти», Достоевский в своем твор­честве никогда не был апологетом индивидуализма, никогда не звал к нему, Индивидуальная самососредо­точенность, неспособность к любовному самоотданию и прощению, всякое противопоставление себя миру, отсечение себя от общего — всегда в конечных резуль­татах представлялись ему как ужас, пустота и отчаяние.

Никто с такою силою, как это было у Достоевского, не сознавал себя личностью не только перед людьми, но и перед миром, никто в такой степени не чувствовал оскорбительной поверженности личной воли перед бес­страстием и косностью природы. Но никогда бунт тре­бующей личности не возводился нм в конечный героизм. Достоевский знает и любит пафос личного своеволия, восторг индивидуальной самозаконности, но это лишь до тех пор, пока ему нужно сказать о глубине и цен­ности личного самосознания в человеке. Из глубины личного самосознания, по его пониманию, вырастает потребность быть любимым, .и конечный, предельный героизм личного самообладания для него заключается не в утверждении себя как единственной ценности, а в добровольном, самозаконном отдании себя, в доброволь­ном признании над собою иных внутренне обязывающих начал.

Эгоистическая «воля к власти» в этом случае осозна­ется, как всякий иной инстинкт, слепая стихия, над ко­торою должна возвыситься иная, высшая самоцарствен­ность личного «я».

Другое дело, насколько в себе самом, во всей эмпи­рии личной жизни, Достоевский достигал этого идеала, но стремился и звал человечество он всегда сюда.

В этом отношении и «Записки из подполья» не со­ставляют исключения.

Достоевский здесь обрушился на «беспочвенников» за то, что он в себе больше всего ненавидел, а в них это его приводило в еще большее негодование, потому что как ему казалось они не замечали на себе густой шелухи мелкого тщеславия, да еще похваливали себя за «добродетель». Кроме того, сам он понимал опять - таки, как ему казалось их тупик, они же по непонима­нию остановились на середине этой дороги, зовут сюда других, не отдавая отчета в том, где они стоят и куда идут. В образе героя подполья, во-первых, захвачена обывательская, житейская полоса самолюбия, именно «тщеславие», в тесном смысле слова: с тщеславия здесь сдернута вся видимость, какую оно на себя навлекает, и этим обнаруживается его подлинная отвратительность, неэстетичность «все черты антигероя». Во-вторых, в герое подполья срединность обывательских тщеслав­ных переживаний завершена картиной тех же стремле­ний и состояний в их предельном углубленном развитии. Личность поставлена лицом не только к людям, но и к миру к «законам природы». Этим указывается на не­минуемый конфликт личных стремлений с законами природы, то есть на ту трагедию, которую «они», стоя­щие на полдороге, не видят, но зовут к ней. Наконец, в-третьих, все это дано в полной осознанности и безыллюзорности для той личности, которая в этом «капкане» оказалась. Этим обнажается страдание, которого «они» не предусматривают.