Тирада цинична, поскольку эти признания в гадо­стях сказаны с вызовом и наскоком. Но гадости н здесь названы гадостью. Здесь нет «переоценки ценностей», нет намека на какое бы то ни было их оправдание, нет морального приятия их. Наоборот, здесь обнаруживает­ся, что эти «гадости» в подпольном герое как-то болели, в нем что-то рыдало о том, что он не иной, не светлый, не противоположный и от этого несчастный. Именно такой смысл этой тирады экспликативно подчеркивает­ся сейчас же в ответных чувствах Лизы: «Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам не­счастлив». «Она вдруг вскочила со стула в каком-то не­удержимом порыве н, вся стремясь ко мне, но все еще робея и не смея сойти с места, протянула ко мне руки...»

Тут сердце и в нем «перевернулось». Злоба отхлыну­ла, н на минуту он остался в одной муке о самом себе: «Я тоже не выдержал н зарыдал так, как никогда еще со мной не бывало...» «Мне не дают... Я не могу быть... добрым? — едва проговорил я, затем дошел до дивана, упал на него ничком и четверть часа рыдал в настоя­щей истерике».

На этом внутреннее состязание в психике героя не остановилось. Он был не в состоянии отдать себя. От­дать не в смысле самопожертвования каким-нибудь де­лом, поступиться своим сторонним интересом, сделать для Лизы лишние усилия, но именно в смысле мораль­ного выхода на духовную встречу с нею, разделить с нею себя, принять ее участие, дать ей жалеть себя и са­мому жалеть ее.

В этой же мысли досказывается развязка эпизода. После слез в герое скоро проснулось самолюбие. Ему стало стыдно. Ему пришло в голову, что он теперь уже совсем «не герой», что роли их с Лизой переменились, «что героиня теперь она», а он «точно такое же унижен­ное и раздавленное создание, каким она была... в ту ночь». «...К давешней моей, почти беспредметной нена­висти, прибавилась теперь уже личная, завистливая к ней ненависть...» Курсив Достоевского,—Л. С. Отсюда все остальное: порыв его страсти, обладание ею — было «мщением, новым ей унижением», тем же была и пяти­рублевая бумажка, всунутая ей в руку при ее уходе. По­следнее было сделано уже явно «не от сердца, а от дурной моей головы». «Эта жестокость была до того напускная, до того головная, нарочно подсочиненная, книж­ная курсив Достоевского.—А. С., что я сам, не вы­держав даже минуты... со стыдом и отчаянием бросился вслед за Лизой».