Откуда у героя его «контрасты» и «противоречия»?

Неосуществленность и неосуществимость претензий на превосходство в одном полюсе вызывает в нем озлоб­ленное, демонстративное пренебрежение к тому, что он только что страстно желал, и тем самым ввергает его в противоположный полюс исключительно ради наро­читого пренебрежения к первому. В рассказе о проводах Зверкова этому дана полная аналогия. Сначала герой претендовал «благородством», но самолюбие здесь не получило насыщения, сейчас же явилась злоба и показное пренебрежение «нарочно»; дойдя и здесь до невозможности «они» не реагирова­ли на его старания «не обращать на них внимания», герой вновь облекается в благородство просит проще­ния; когда и это повернулось к новому его унижению, он в окончательной растерянности уже не знает, что предпринять: ждать ли, когда они «на коленях будут вымаливать его дружбы», дать ли Зверкову пощечину, драться ли на дуэли, или устроить просто скандал «...схвачу за ногу, сорву шинель» и проч., или поехать домой; в отчаянии герой вновь впадает в «пре­красное и высокое», мечтая о том, как он, «нищий», «в рубище», «через пятнадцать лет» «простит» Зверко­ва и проч.

Остается еще одна неразрешенная «загадка». Если для его собственных, невыделанных чувств было совер­шенно безразлично, какую бы позу он ни принял, был ли он в одном полюсе или в другом, если ему нужен был при этом один только эффект, утешающий его тщесла­вие, если ему было безразлично, где получался этот эф­фект, в разврате ли, или в «прекрасном и высоком», ко­торое пока было для него только пустой выделкой — то откуда же в нем, например, после «развратика» — «рас­каяние», откуда «стыд, не оставлявший его в самые омер­зительные минуты»? А главное, с какими же, наконец, «противоположными элементами» в себе он боролся и почему вот именно их «не пускал, не пускал, нарочно не пускал наружу»?

Ответ на это дается последним, финальным расска­зом о встрече с Лизой.

В этом эпизоде все поведение героя скомпоновано в функции выражения двух психологических мотивов; рядом с раньше выясненным острым самолюбием здесь в герое четко обозначаются вспышки живой непосред­ственной сердечности, то есть инстинктов «добра».

Его великодушие и видимая сердечность в ночном разговоре с Лизой, с одной стороны, обнаруживают знакомую уже нам игру в «прекрасное и высокое». Его здесь вдохновляла сладость разбудить душу, проник­нуть в закрытые ее тайники, задеть в ней тоскующее и смятенное. Ему было нужно насытиться ее разверну­тостью и покорностью и себя ощутить «прекрасным и высоким», героем, моральным покорителем, «власть» имеющим. Его «увлекала игра» «Более всего меня иг­ра увлекала». Но одновременно в нем было и какое-то собственное тепло. Была не одна поза, не одна ложь, не одна «игра». «Игра, игра увлекла меня; впрочем, не одна игра...» «Клянусь, она и в самом деле меня ин­тересовала. К тому же я был как-то расслаблен и на­строен. Да и плутовство ведь так легко уживается с чувством».