Самодурство, конечно, известно было русской жизни и до Островского. Однако его открыл Островский, и открыл именно потому, что, в силу общей направлен­ности своего внимания к жертвам морального зла, он и к человеческому гонору в наблюдавшейся им среде подошел с той стороны, где от пего страдают люди.

Угнетательская сущность самодурства определена известными словами Аграфены Платоновны в пьесе «В чужом пиру похмелье»: «Самодур, это называется, коли вот человек никого не слушает, ты ему хоть кол на голове теши, а он все свое. Топнет ногой, скажет: кто я?.. Тут уж все домашние ему в ноги должны, так и ле­жать, а то беда...» Самодурство упоено безответной по­корностью другой стороны. Эта дикая форма честолю­бия неминуемо предполагает жертвы, над которыми самодурство куражится. На них и остановился взгляд Островского. И порок предстал в другом повороте. За мелочностью и ничтожеством выступила его зловещая деспотическая угнетающая сторона.

Островский после Гоголя вернул на сцепу любовь. И это, конечно, ие только потому, что в самой жизни существует любовь, не в силу какого-то разжижающего «бесстрастия», «беспристрастия» или «объективности», а в силу новой и своеобразной идейной заинтересован­ности в судьбе тех положительных начал, которые со­ставляют здоровую и светлую сторону жизни. Тема любви для Островского была не способом сценической «занимательности» и не механическим придатком к обличительству, а предметом гуманической защиты и ору­дием критики. Любовь всегда берется Островским как пример и залог чистых человеческих отношений между людьми в противоположность всему корыстному, узко­му, тупому, дикому, жестокому, денежному, тщеславно­му и продажному, что было предметом его обличения. Свежее и чистое чувство у Островского, среди царства темных сил, всегда занимает страдательное, драматиче­ское положение.

Темные или дурные понятия Незабуткиной, Добротворского, Мерича, понятия Вихорева и его среды, поня­тия в семье Торцовых, понятия Брускова и Аграфены Платоновны, Вишневского, Юсова и Кукушкиной, Уламбековой и Леонида, Дикого и Кабанихи и прочих проти­вопоставляются естественным и законным чистым чело­веческим запросам Марьи Андреевны, Дуни, Любови Гордеевны, Лизы Ивановой, Жадова, Полины, Нади, Катерины и прочих, и в ходе пьесы все дурное по­тому и оказывается ужасным, что оно трагически нару­шает здоровое и светлое существование человека и тем самым обличает свою неестественную, уродливую сущ­ность.