Конечно, здесь речь идет не о различии в степени и силе обличения у Гоголя и Островского, а о ином каче­стве, иной природе, ином способе обличения. Степень силы обличения у того и другого писателя этим нисколь­ко не сравнивается и взаимно не умаляется. Указывает­ся лишь на историческое различие в самом характере обличения.

О гоголевском смехе Добролюбов писал: «Посмотри­те, в самом деле, как забавны все эти Чичиковы, Ноздревы, Сквозники-Дмухановские и проч. и проч. Но мень­ше ли от того вы их презираете? Расплывается ли в вашем смехе хоть одна из гадостей этих лиц? Нет, на­против,— этим смехом вы их только конфузите как-то, так что смущенные и сжавшиеся фигуры их так навсегда и остаются в вашем воображении, как бы скованны­ми во всей своей отвратительности»

Новые запросы действительности, иное усмотрение жизненно-драматических коллизий, новая сосредоточен­ность на раскрытии действенной стороны обличаемых пороков привели Островского к иным драматическим ситуациям и к полному преобразованию жанра.

Узел, образующий движение пьесы, у Островского почти всегда состоит в противоречии между здоровыми, чистыми желаниями людей и теми темными, порочными силами, которые преграждают путь этим чистым жела­ниям. Изображая порок, Островский всегда что-то защи­щает от него, кого-то ограждает. В центре пьес Остров­ского всегда находится страдающее лицо, с доверчивой непосредственностью ищущее осуществления чистых чувств и наталкивающееся на темные силы, корыстные расчеты, стяжательство, нравственную тупость, чванст­во, самодурство и проч.

Тем самым меняется все наполнение пьесы. Пьеса окрашивается страдающим лиризмом, входит в разра­ботку свежих, морально чистых или поэтических чувств; усилия автора направляются к тому, чтобы резко вы­двинуть внутреннюю законность, правду и поэзию под­линной человечности, угнетаемой и изгоняемой в обста­новке господствующей корысти и обмана.