Мышкин не импозантен. На его месте стыдно, кон­фузно. Отсюда этот тон благодушной, несколько само­довольной снисходительности к нему в вагоне, в лакей­ской Епанчиных, в кабинете генерала Епанчина, сцена в гостиной на званом вечере и проч. или определенное презрение и пренебрежение Ганя, Ипполит, а у тех, кто его больше ценит и любит, гневное недовольство, потому что они сами за него стыдятся и конфузятся Аглая, Лизавета Прокофьевна. Что же мешает его им­позантности?

Здесь открываются опять мотивы самолюбия, как стихии, под которой человек на людях в известном смы­сле «блюдет себя». Это «соблюдение себя» в данном случае имеется в виду не в смысле лицемерия, скрытности и политиканства в каких-либо корыстных целях и не в смысле задержания в себе проявлении чего-либо дей­ствительно предосудительного, порочного и низкого, что и сам в собственной совести осуждал бы, но в смысле затаения тех наивных, простых, доверчиво рождающих­ся н отдающихся чувств, которые мы, вслед за Достоев­ским, никак иначе не можем означить, как «детскостью» во взрослом человеке. Мы имеем в виду эти состояния какой-то особенно прямой, не замечающей себя довер­чивой непосредственности, когда переживания чувству­ются особенно близкими, своими, открытыми, «домашни­ми» и в то же время особенно безобидно-чистыми,— то самое, что вдруг сквозь длинное, костлявое н бородатое тело и толщу текущей жизни набежит ребенком, рас­кидает, отведет куда-то деловитую заботу н умную на­пряженность, заиграет лучом простодушной веселости, зачарует наивно-нескладной вереницей «глупых» мечта­ний или заплачет тихой жалостью к себе и нежной жа­лостливостью ко всем «прижаться комочком».

У Достоевского вошло это чувство в захват романа, как выражение подлинного дыхания жизни. Для него это сама живая натуральность, самый глубокий и основ­ной корень законов жизни, здесь источник ее последней управляющей мудрости. В этой «детскости» человек воз­вращается к себе домой, отдает себя себе. Наличность «детскости» в его героях — это всегда признак указания на «живые источники сердца», не заглушаемые никаки­ми уверениями и соблазнами отрицающего рассудка и гордости. Здесь, в этой непосредственности, в этом «воз­вращении к себе домой» живут для него призывы к выс­шим идеальным ценностям любви и прощения. Это чувство сиротства, эта жажда открыть себя, обменяться ра­достной встречей взаимно ласкающих глаз, влиться в об­щий поток любви — эти бессмысленные слезы о себе в черной, нечистой, житейски заскорузлой душе для него не бессмысленны.