И тогда, когда она любит, она тоже без соревнова­ния духовно отдает себя любимому. Она видит лишь то, что она любит, перед чем преклоняется в человеке, не замечает его самолюбия, если оно есть. В данном случае, из оскорбительной злобной тирады героя по­няв лишь его страдание, она в проявлении своего чув­ства не боится своей покорности перед его страданием. При этом, кто кому из них импонирует кто выше, кто ниже, она этого не видит.

А это последнее как раз выдвинуто у подпольного героя. Он не может простить подозреваемого им преоб­ладания и у любящего его, и у любимого им. У любя­щей его Лизы, когда она его жалеет, он подозревает мысль о превосходстве над ним, страдающим, предпо­лагает, что она жалостью своею внутренне превозно­сится над ним «героиня-то теперь она. а не я» и проч.. Когда он сам жалеет Лизу, он подозревает, что она. слушая его выражения жалости и сочувствия, гордится перед ним тем, что она несчастна «Я тебе скажу, ма­тушка. зачем ты пришла. Ты пришла потому, что, я тебе тогда жалкие слова говорил. Ну вот ты и разнежилась и опять тебе «жалких слов» захотелось»; курсив Досто­евского.—Л. С.. Ни того, ни другого подозреваемого им превосходства над собою он простить не может.

В этой самолюбивой скованности живого чувства, и отсутствии непосредственной нравственной силы и со­стоит отрыв героя от подлинной, должной жизни, ко­торую он называет «живой жизнью»: «Как мог, спра­шивает он себя, «не полюбить или, по крайней мере, не оценить этой любви» любви Лизы.— А, С.? И отве­чает: «...Любить у меня — значило тиранствовать и нравственно превосходствовать... Да и что тут неверо­ятного, когда я уж до того успел растлить себя нравст­венно, до того от «живой жизни» отвык, что давеча вздумал попрекать и стыдить ее тем, что она пришла ко мне «жалкие слова» слушать: а не догадался пм, что она пришла вовсе не для того, чтоб жалкие слова слушать, а чтоб любить меня, потому что для женщины и любви-то н заключается все воскресение, все спасение от какой бы то ни было гибели и все возрождение, да иначе и проявиться не может, как в этом».

Этим сопоставлением подпольного героя с Лизой Ч выключением его из «живой жизни» Указывается, ре­зультатом чего явилась вся его духовная неустроен­ность, его незнание, на чем остановить себя, где искать необходимого и должного, что любить, к чему стремить­ся, вообще весь тупик отчаяния и самооболганности, в котором он оказался. Вся болезнь героя здесь оконча­тельно обозначена как отрыв от непосредственных нравственных источников жизни.