— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «Хотите, я вам руку поцелую»,— это точно как дети бы мирились. Стало быть, еще спо­собны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, все это как-то не­лепо н не может быть».

Как луч сквозь облака, пробивается эта детская вол­на из-под коры верхних напластований. Пусть человека борют страсти и одолевает демон гордыни, но в сопутствии детского, если оно в нем еще живо, он сознает свою неправду. Наибольшая «детскость» сопутствует в романе наибольшему чувству внутренней правды Аг­лая, Лизавета Прокофьевна, Коля; самое самолюбие их от этого особенное, детски беззлобно-бесхитростное.

Тенденция о противоположном обаянии гордыни уси­лена красотою гордого возмущения и противления. Мо­тив красоты, правда, не получил в романе окончатель­ного раскрытия, но, во всяком случае, красота здесь ближайшим образом связана с гордостью и противопо­ставлена неимпозантному смирению князя. Такова кра­сота гордой Настасьи Филипповны, такова же красота Аглаи. Здесь, несомненно, автором имелась в виду обольстительность исступленного личного бунтующего начала. Тем же пламенем прелести личного дерзновения дышит «Исповедь» Ипполита кстати, у Ипполита тоже «лицо красивое». Именно эта обольщающая сила гор­дой непокорности Ипполита получила от автора особое эксплицирующее указание в восторге Коли: «Ведь это гордо! Ведь это высшая независимость собственного достоинства, ведь это значит бравировать прямо... Нет, это гигантская сила духа!»

Тем не менее, при всей силе противоположного и враждебного полюса, последний покрывающий и разре­шающий свет в романе остается за идеалом Мышкина. Пред волнами жажды любви гордость обессилена. Бунт гордости не подлинный, верхний, он не «от души». За гордым вызовом н усмешкой всегда скрыто тоскующее лицо скорби о себе, и живое сердце, правда совести н жажда любви неодолимо влекут гордые души на свой путь любви н прощения. Все пути гордецов романа пе­рекрещиваются около приемлющего и прощающего Мы­шкина, все персонажи романа в сердце своем склоня­ются пред его правдой см. выше о Настасье Филиппов­не, об Аглае, об Ипполите — «Я с Человеком прощусь»; о Лизавете Прокофьевне; Рогожин в тоске Сердца люби его и в страшный момент жизни идет к нему и пр.; Белоконская; Бурдовский; у всех двойное отношение, но глубиной души все только с ним двойная резонация.