Несостоятельность подобной точки зрения очевидна. Если спокойствие или неспокойствие в данном случае понимать как выражение авторского темперамента, со­общающего некий общий тон авторскому рисунку, то вопрос об организации художественных произведений как определенной концепции явно не попадает в сферу этой обусловленности. Такого рода различения вообще для историко-литературных целей не могут составить опоры. Концепция создается мыслями и стремлениями художника, и общий тон, свойственный его личности, не исключает возможность самых разнообразных идей­ных построений.

Если же спокойствие понимать как выражение автор­ского безразличия к тому, о чем он пишет, то такое понимание еще меньше может удовлетворить, так как оно не­минуемо приводит к отрицанию у автора всяких идей и чувств, превращает его в механический аппарат, слепо воспроизводящий все, что окажется в поле его отражения.

Действительно, в творчестве Островского имеются лица не только с отрицательными, но и с положитель­ными качествами, причем лица с отрицательными ка­чествами не всегда смешны, черты их представлены не такой концентрации, как у Гоголя, общее впечатле­ние от них иное, чем от гоголевских,— в результате об­щая картина жизни получается иная и в иной эмоцио­нальной окраске. Во всем этом имеется свой смысл. Ес­ли у Островского в одной н той же пьесе присутствуют лица с качествами самыми разнообразными, дурными и хорошими, то это совмещение, конечно, не было про­стым механическим приплюсованием одного к другому. Пьеса не есть галерея портретов, размещенных на сте­не в простой рядоположности. Между всеми элемента­ми надо предполагать какую-то связь, то есть внутрен­нее логическое соотношение. Все лица со всеми их качествами демонстрируются автором в одной общей идейной теме, их сочетание автором каким-то образом понято, потому они и оказались сведенными вместе. В чем же состоит их соотнесенность? Автор показывает людей с определенной стороны. С какой стороны?