Один мой знакомый парнишка,-- он, между прочим, поэт -- побывал в этом году за границей. Он объездил Италию и Германию для ознакомления с буржуазной культурой и для пополнения недостающего гардероба.Очень много чего любопытного видел.
-- Ну, конечно,-- говорит,-- громадный кризис, безработица, противоречия на каждом шагу. Продуктов и промтоваров очень много, но купить не на что.
Между прочим, он ужинал с одной герцогиней. Он сидел со своим знакомым в ресторане.
Знакомый ему говорит:
-- Хочешь, сейчас я для смеха позову одну герцогиню. Настоящую герцогиню, у которой пять домов, небоскреб, виноградники и так далее.
Ну, конечно, наворачивает. И, значит, звонит по телефону. И вскоре приходит такая красоточка, лет двадцати. Чудно одетая. Манеры. Небрежное выражение. Три носовых платочка. Туфельки на босу ногу.
Заказывает она себе шнельклопс и в разговоре говорит:
-- Да, знаете, я уже, пожалуй, неделю мясного но кушала.
Ну, поэт кое-как по-французки и по-русски ей отвечает: дескать, помилуйте, у вас а ла мезон столько домов, врете, дескать, наворачиваете, прибедняетесь, тень наводите. Она говорит:
-- Знаете, уже полгода, как жильцы с этих домов мне квартплату не вносят. У населения денег нет.
Этот небольшой фактик я рассказал так, вообще. Для разгона. Для описания буржуазного кризиса. У них там очень отчаянный кризис со всех сторон. Но, между
прочим, на улицах у них чисто. Мой знакомый поэт очень, между прочим, хвалил ихнюю европейскую чистоту и культурность. Особенно, говорит, в Германии, несмотря на такой вот громадный кризис, наблюдается удивительная чистота и опрятность. Улицы они, черт возьми, мыльной пеной моют. Лестницы скоблят каждое утро. Кошкам не разрешают находиться на лестницах и лежать на подоконниках, как у нас. Кошек своих хозяйки на шнурочках выводят прогуливать. Черт знает что такое.
Все, конечно, ослепительно чисто. Плюнуть некуда. Даже такие второстепенные места, как, я извиняюсь, уборные, и то сияют небесной чистотой. Приятно, неоскорбительно для человеческого достоинства туда заходить.
Он зашел, между прочим, в одно такое второстепенное учреждение. Просто так, для смеху. Заглянул -- верно ли есть отличие,-- как у них и у нас. Оказывается, да. Это, говорит, ахнуть можно от восторга и удивления. Волшебная чистота, голубые стенки, на полочке фиалки стоят. Прямо уходить неохота. Лучше, чем в кафе. "Что,-- думает,-- за черт. Наша страна, ведущая в смысле политических течений, а в смысле чистоты мы еще сильно отстаем. Нет, думает, вернусь в Москву -- буду писать об этом и Европу ставить в пример. Конечно, у нас многие ребята действительно относятся ханжески к этим вопросам. Им, видите ли, неловко писать и читать про такие низменные вещи. Но я, думает, пробью эту косность. Вот вернусь и поэму напишу -- мол, грязи много, товарищи,-- не годится... Тем более у нас сейчас кампания за чистоту -- исполню социальный заказ".
Вот наш поэт находится за закрытой дверью. Думает, любуе тся фиалками, мечтает, какую поэму он отгрохает. Даже приходят к нему рифмы и строчки.
Чего-то там такое: Даже сюда у них зайти очень мило -- Фиалки на полках цветут. Да разве ж у нас прошел Аттила, Что такая грязь там и тут. А после, напевая последний немецкий фокстротик "Ауфвидерзейн, мадам", хочет уйти на улицу. Он хочет открыть дверь, но видит -- дверь не открывается. Он подергал ручку -- нет. Приналег плечом -- нет, не открывается. В первую минуту он даже слегка растерялся. Вот, думает, попал в западню. После хлопнул себя по лбу.
"Я, дурак,-- думает,-- позабыл, где нахожуся,-- в капиталистическом мире. Тут у них за каждый шаг небось пфенниг плати. Небось, думает, надо им опустить монетку -- тогда дверь сама откроется. Механика. Черти. Кровопийцы. Семь шкур дерут. Спасибо, думает, у меня в кармане мелочь есть. Хорош был бы я гусь без этой мелочи".
Вынимает он из кармана монеты."Откуплюсь,-- думает,--от капиталистических щук. Суну им в горло монету или две".
Но видит -- не тут-то было. Видит -- никаких ящиков и отверстий нету. Надпись какая-то есть, но цифр на ней никаких не указано. И куда именно пихать и сколько пихать -- неизвестно. Тут наш знакомый прямо даже несколько струхнул. Начал легонько стучать. Никто не подходит. Начал бить ногой в дверь. Слышит -- собирается народ. Подходят немцы. Лопочут на своем диалекте.
Поэт говорит:
-- Отпустите на волю, сделайте милость.
Немцы чего-то шушукаются, но, видать, не понимают всей остроты ситуации.
Поэт говорит:
-- Геноссе, геноссе, дер тюр, сволочь, никак не открывается. Компренешен. Будьте любезны, отпустите на волю. Два часа сижу.
Немцы говорят:
-- Шпрехен зи дейч?
Тут поэт прямо взмолился:
-- Дер тюр, говорит, дер тюр отворите. А ну вас к лешему!
Вдруг за дверью русский голос раздается:
-- Вы, говорит, чего там? Дверь, что ли, не можете открыть?
-- Ну да,-- говорит.-- Второй час бьюсь.
Русский голос говорит:
-- У них, у сволочей, эта дверь механическая. Вы, говорит, наверное, позабыли машинку дернуть. Спустите воду, и тогда дверь сама откроется. Они это нарочно устроили для забывчивых людей.
Вот знакомый сделал, что ему сказали, и вдруг, как в сказке, дверь открывается. И наш знакомый, пошатываясь, выходит на улицу под легкие улыбки и немецкий шепот.
Русский говорит:
-- Хотя я есть эмигрант, но мне эти немецкие затеи и колбасня тоже поперек горла стоят. По-моему, это издевательство над человечеством...
Мой знакомый не стал, конечно, поддерживать разговор с эмигрантом, а, подняв воротник пиджака, быстро поднажал к выходу.
У входа сторож его почистил метелочкой, содрал малую толику денег и отпустил восвояси.
Только на улице мой знакомый отдышался и успокоился.
"Ага, - думает, - стало быть, хваленая немецкая чистота не идет сама по себе. Стало быть, немцы тоже ее силой насаждают и придумывают разные хитрости, чтобы поддержать культуру. Хотя бы у нас тоже чего-нибудь подобное сочинили".
На этом мой знакомый успокоился и напевая "Ауфвидерзейн, мадам", пошел в гости как ни в чем не бывало.
1933