К одному жильцу с нашей коммунальной квартиры прибыл из деревни его отец.
Конечно, он прибыл по случаю болезни своего сына. Без этого он, наверное, до конца своих дней не увидел бы Ленинграда. Но поскольку захворал его сын, вот он и прибыл.А сын его был наш жилец. И он служил в одном ресторане официантом. Он там порции подавал и был на хорошем счету.И, может быть, стараясь ещё больше, он однажды, разгорячившись своим ночным трудом, выскочил на улицу с тем, чтобы пойти домой, и, конечно, через это простудился на своём, так сказать, кулинарном посту. Он захворал сначала насморком и семь дней чихал. Но потом простуда перешла к нему на грудь, и температура вдруг поднялась до плюс сорока градусов выше нуля.
Вдобавок ещё до этого, желая в свободный день культурно провести время, он поехал в Павловск осмотреть дворцы, и там он немного надорвался, помогая своей супруге войти в вагон.
Так что всё это, вместе взятое, дало печальную картину заболевания человека в полном расцвете его сил.
И, будучи от природы мнительным, наш бедный официант был уверен, что он уже никогда не поправится и уже, как говорится, не приступит больше к исполнению своих прямых обязанностей.
И вот через это он и пригласил своего папу приехать в Ленинград, чтобы сказать ему последнее прости.
Не то чтобы он горячо любил своего папеньку и вот теперь на закате своей жизни он во что бы то ни стало захотел его увидеть, напротив, он в течение сорока лет о нём не справлялся и совершенно как бы безучастно относился к факту его существования. Но его супруга, увидя у своего мужа такую невозможно высокую температуру, скорее из самолюбия,— мол, всё, как у людей,— дала папе телеграмму: дескать, приезжайте в Ленинград, ваш сын захворал.
И когда сын уже начал поправляться, в Ленинград, всем на удивление, прибыл из весьма далёких мест его папенька в лаптях, с мешком за спиной и с палкой. Правда, потом оказалось, у старика в мешке были сапоги, но он их принципиально не носил, говоря об этом: «Богатый бережёт рожу, а бедный — одёжу».
Конечно, все, и в том числе сын, рассчитывали, что приедет скромный, отчасти даже религиозный старец лет семидесяти и будет тут произностить постные речи и всего пугаться. Но оказалось совершенно, как говориться, наоборот.
Оказалось, что старикан был на редкость задиристый, немного скандалист, грубиян и брехун. И вдобавок он был не то чтобы контрреволюционер, но он отличался исключительной отсталостью в политическом смысле.
Он моментально во дворе дома схлестнулся с дворником и отодрал за уши одного подростка, пришедшего в гости к своему дяде, живущему тут двенадцать лет.
Потом он у нас в жакте резко беседовал с председателем, так что тот удивился, какие бывают взгляды на современность, и даже хотел об этом сообщить по месту его жительства.
В довершение всего приезжий отец напугал своего сына тем, что с места в карьер навёл в конторе справку, не может ли он тут получить площадь для постоянного проживания в Ленинграде.
Конечно, сам по себе старик, наверное, был сравнительно хороший, но тут с первого дня его приезда почти все жильцы оказались не на высоте в смысле культуры. Они все начали над ним подтрунивать, шутили над ним, как над дураком, смеялись насчёт его провинциальных, деревенских манер. И каждый старался сказать ему какую-нибудь чушь, вроде того, как ему при встрече всякий раз говорил дворник петушиным голосом: «С какого именно колхоза прибыли, молодой человек?»
Да и сын его, официант Гаврилов, тоже, конечно, не отставал от общего настроения и в другой раз, давясь от смеха, говорил старику, нарочно глядя в газету:
— Сегодня, папаня, не ходите на улицу — ожидается облава на седых и рыжих.
Конечно, всё это делалось довольно любовно и без злобы, но всё-таки, как говорится, это, наверное, не было чем-нибудь приятным для приезжего старика, который прожил семьдесят два года и был, наверное, умнее их всех, вместе взятых. А они думали, что это — простофиля, дурак и серый мужик, и вот что с ним делали.
И это, конечно, имело отрицательную реакцию на его поведение.
И сколько дней он тут прожил, столько скандалов имело место. Были крики, сцены грубости и так далее.
В довершение всего на седьмой день своего прибывания он в пивной надрызгался и стал там буянить. И даже его хотели представить в милицию. Но он от всех скрылся и пошёл шляться по улицам.
И вот он идёт по улице и песни играет. А сам старенький, седенький и одетый по-деревенски, в высшей степени незатейливо.
И вот он идёт по улицам и вдруг видит, что заблудился.
Конечно, это абсурд — тут заблудиться. Тем более он адрес знает. Но с пьяных глаз он испугался и даже протрезвел.
И спросил у прохожего, куда ему идти. Но прохожий не знал и велел ему обратиться к органам милиции.
Конечно, наш старик оробел сразу подойти к стоящему на посту милиционеру и от волнения прошёл ещё два-три квартала.
Но потом подошёл к постовому с опаской, думая, что тот засвистит и закричит на него.
Но тот, согласно внутренней инструкции, отдал честь подошедшему, приложив к козырьку свою руку в белой перчатке.
Приготовившись к скандалу и привыкши к этому, старик от неожиданности немного растерялся и залепетал разные слова, не идущие к делу.
А постовой, спросив у него, какая ему нужна улица, показал, куда идти, и, снова отдав честь, занялся своим делом.
Но этот маленький жест почтения и вежливости, рассчитанный в своё время на генералов и баронов, произвёл исключительное впечатление на нашего приезжего старика.
Старик аж задрожал, когда ему постовой отдал честь вторично и, стало быть, тем самым показал, что тут ошибки не было, а было то, что ему полагалось.
И тогда старик, как потом выяснилось, снова ещё раз подошёл уже к другому милиционеру и снова получил приветствие, которое с ещё большей силой запало в его слабую душу.
Конечно, я не знаю, может ли быть, чтоб это сразу отразилось на характере, но все заметили, что старикан вернулся домой в высшей степени сдержанный и, проходя мимо дворника, не вступил с ним в обычные пререкания, а молча отдал ему честь и проследовал к себе.
Не знаю, может ли быть, что такая мелочь и такой, в сущности, пустяк могли сыграть известную роль в смысле перековки характера, но все заметили, что с папашей Гавриловым что-то произошло другое и высшей степени оригинальное.
Кое-кто видел, как он на углу около своего дома пару раз подходил к милиционеру и с ним вежливо беседовал.
И многие, грубоватые в своём уме, увидев перемену, приписали её страху, который старик испытал, когда его хотели волочь в милицию. Но некоторые поняли по-другому.
И один интеллигент с нашей квартиры, страдающий сахарной болезнью, сказал про этот случай:
— Я завсегда отстаивал ту точку зрения, что уважение к личности, похвала и почтение приносят исключительные результаты. И многие характеры от этого раскрываются буквально как розы на рассвете.
Большинство с ним не согласилось, и даже у нас в квартире произошла безрезультатная дискуссия.
А дня через три папаша Гаврилов заявил своему сыну, что срочные дела требуют его отбытия в деревню.
Некоторые из нашей квартиры, желая загладить перед стариком свои неуклюжие шутки, пошли его провожать на вокзал.
И когда поезд тронулся, папа, стоя на площадке, отдал всем провожающим честь.
И все засмеялись, и папа засмеялся и уехал к себе на родину.
И там он, наверное, внесёт теперь некоторую любезность в свои отношения к людям. И от этого ему в жизни станет ещё более светло и приятно.
1936