Я спешу к заутрене. Стою перед зеркалом, затянутый в гимназический мундир. В левой руке у меня белые лайковые перчатки. Правой рукой я поправляю свой изумительный пробор.Я не особенно доволен своим видом. Очень юн.
В шестнадцать лет можно было бы выглядеть постарше.Небрежно набросив на плечи шинель, я выхожу на лестницу. По лестнице поднимается Тата Т.
Сегодня она удивительно хороша, в своей короткой меховой жакетке, с муфточкой в руках.
В шестнадцать лет можно было бы выглядеть постарше.Небрежно набросив на плечи шинель, я выхожу на лестницу. По лестнице поднимается Тата Т.
Сегодня она удивительно хороша, в своей короткой меховой жакетке, с муфточкой в руках.
— Вы разве не идете в церковь?— спраши- ваю я.
— Нет, мы встречаем дома,— говорит она, улыбаясь. И, подойдя ко мне ближе, добавляет:— Христос воскресе!.. Мишенька...
— Еще нет двенадцати,— бормочу я. Обвив мою шею руками, Тата Т. целует меня. Это не три пасхальные поцелуя. Это один по- целуй, который продолжается минуту. Я начинаю понимать, что это не христианский поцелуй.
Сначала я испытываю радость, потом удивле- ние, потом смеюсь.
— Что вы смеетесь?— спрашивает она.
— Что вы смеетесь?— спрашивает она.
— Я не знал, что люди так целуются.
— Не люди,— говорит она,— а мужчины и женщины, дурачок!
Она ласкает рукой мое лицо и целует мои глаза. Потом, услышав, что на ее площадке хлопнула дверь, она поспешно поднимается по лестнице — красивая и таинственная, именно такая, какую я хотел бы всегда любить.