ТЕТКА МАРЬЯ РАССКАЗАЛА
Пошла я, между прочим, в погреб. Взяла, конечно, горшок с молоком в левую руку и иду себе.Иду себе и думаю:«Паутина, думаю, в угле завелась. Сместь надо».
Повела я поверху головой, вдруг хресь затылком об косяк. А косяк низкий.
А горшок хресь из рук. И текеть молоко.
А в глазах у меня мурашки и букашки, и хресь я тоже об пол. И лежу, что маленькая.
После пришла в себя.
«Так, — думаю, — мать честная, пресвятая. Едва я, думаю, от удара не кончилась».
Пришла я домой, голову косынкой обернула и пилюлю внутрь приняла. Пилюли у меня такие были... И живу дальше.
И начало, милые, с тех пор у меня дрожать чтой-то в голове. И дрожит, и болит, и на рвоту зовет.
Сегодня, например, голова болит, завтра я блюю. Завтра блюю, послезавтра обратно — голова болит. И так она, сукин сын, болит, что охать хочется и на стену лезть.
Ладно. Болит она, сукин сын, месяц. И два болит. И три болит. После Авдотья Петровна ко мне заявляется и пьет кофий.
Сем-пересем. Как, и чего, и почему. А я и говорю ей:
— Голова-то, говорю, Авдотья Петровна, не отвинчивается — в карман не спрячешь. А если, говорю, ее мазать, то опять-таки — чем ее мазать? Если куриным пометом, то, может, чего примешивать надо — неизвестно.
А Авдотья Петровна выкушала два стакана кофия, кроме съеденных булок, и отвечает:
— Куриный, говорит, помет или, например, помет козий — неизвестно. Удар, говорит, обрушился по затылку. Затылок же — дело темное, невыясненное. Но, говорит, делу может помочь единственное одно лицо. А это лицо — ужасно святой жизни старец Анисим. Заявись между тем к нему и объяснись... А живет он на Охте. У Гусева.
Выпила Авдотья Петровна еще разгонный стакашек, губы утерла и покатилась.
А я, конечно, взяла, завернула сухих продуктов в кулек и пошла на другой день к старцу Анисиму. А голова болит, болит. И блевать тянет. Пришла.
Комната такая с окном. Дверь деревянная. И народ толкется. И вдруг дверь отворяется, и входит старец святой Анисим.
Рубашка на нем сатиновая, зубы редкие, и в руках жезло.
Подала я ему с поклоном сухими продуктами и говорю, как и чего. А он вроде не слушает и говорит загадками:
— На Бога надейся, сама не плошай... Не было ни гроша, вдруг пуговица...
А кулек между тем взял и подает своей сиделке.
— Анисим, — говорю, — не замай. Либо, говорю, кулек назад отдай, либо объясни ровней, как и чего. А он скучным взором посмотрел и отвечает:
— Все, говорит, мы у Бога на примете... Чем ушиблась, тем и лечись.
«Ах ты, — думаю, — клюква! Чего ж это он говорит такое?»
Но спорить больше не стала и пошла себе.
Дома думала, и плакала, и не решалась загадку разгадать. А после, конечно, решилась и стукнулась. Стукнулась затылком о косяк, и с катушек долой — свалилась. И «мя» сказать не могу.
А после свезли меня в больницу...
И что ж вы думаете, милые мои? Поправилась. Слов нет: башка по временам болит и гудит, но рвоту как рукой сняло...