В 1929-30 годах полемика насчет сатиры раз­вернулась особенно ожесточенно на страницах "Литературной газеты" и других периодических изданий. С требованиями запретить сатиру высту­пил уже известный нам Владимир Блюм. Соглашаясь, что самокритика может принести какую-то пользу стране, он предлагал не путать ее с художественным воплощением самокритики сатирой, которая только вредит новому строю и государству: "Самокритика объективно конста­тирует: — Зав.Петров и партсановник Иванов срывают наше строительство, — к ответу этих ду­раков и предателей! А сатира похихикивает:

"дурацкое и предательское само ваше строи­тельство, — и все-то вы Петровы и Ивановы!

В тысячу первый раз: самокритика — это наше внутреннее дело, и она действительно "нам нужна", но никакой "самосатиры" не могло быть и не может в природе существовать... Потому что тысячу раз: сатира есть удар по государст­венности или общественности чужого класса!"

Подводя итог полемике, обозреватель "Литературнои газеты , пожелавший остаться неиз­вестным под инициалами Э.Г., писал: "Совет­ская сатира — поповская проповедь. За ней очень удобно спрятаться классовому врагу. Сатира нам не нужна. Она вредна рабоче-крестьянской государственности... Понятие "советский сати­рик" заключает непримиримое противоречие. Оно так же нелепо, как понятие "советский банкир" или "советский помещик".

Автора этой работы могут обвинить в тенден­циозной подборке, задав справедливый вопрос: а разве не были высказаны противоположные взгляды на сущность сатиры в течение всей этой полемики двадцатых годов? Да, такие мнения высказывались и достаточно часто и энергично. Полемика в те годы еще действительно могла быть полемикой. В защиту сатиры активно вы­ступали весьма крупные фигуры как политичес­кие, так и литературные, такие, например, как Луначарский и Маяковский. Против взглядов Блюма высказывались в прессе А.Лежнев, К.Твер­ской, Кагоров, В.Масс и многие другие. Но, к сожалению, победила тенденция Блюма, у которого, кстати говоря, было не меньше сторонни­ков, продолживших эту тенденцию на несколько десятилетий. Среди них заметное место занимали В.Вешнев и И.Нусинов, считавший сатиру "литературной категорией, социально чуждой про­летариату".

Несколько отвлекаясь от темы этой главы, от­метам, что критики, выступавшие и "за" и "про­тив" были по-своему правы, ибо то, что мы гово­рили о художественном произведении в преды­дущих главах, определяя его как результат столк-новения читательского восприятия с текстом, особенно показательно для сатиры. Тексты были те же, но разные читатели по-разному их истол­ковывали в зависимости от того, с кем они себя отождествляли — с объектом насмешки или с одной из групп, от лица которой могла быть выражена эта насмешка. Отсюда проистекал и странный успех сатирических произведении в разных

часто антагонистических группах, что крайне огорошивало и раздражало критиков. Впрочем, большинство из них прекрасно все понимали, но, боясь за свою судьбу, публично демонстрировали свою лояльность и часто делали это с неумерен­ностью и пылом. В советском литературоведении стали шаблонными выражения "критики не понимали ,   критик не понял   в применении к двадцатым-тридцатым, да и последующим годам,

в то время как главной трагедией в советском литературоведении было не непонимание, а не­возможность искренне написать о том, что кри­тик понял, невозможность высказать свою, не­зависимую от требований времени точку зрения. Другое дело, что было много и таких "передо­вых критиков", которые просто примазывались к сильной власти, желая получить от нее за заслуги кусок партийного пирога и место под солнцем, и которые не заботились ни о сатире, ни о литературе в целом.

Среди самих писателей начались смятение и паника, усилилась тенденция к публичным дек­ларациям верноподцанничества;  некоторые из писателей для укрепления своих позиции стали нападать на своих собратьев, обвиняя их в идео­логическом дезертирстве и предательстве. Одним из таких примеров был фельетон М.Кольцова "

 В двойном подданстве" ("Чудак", 1929, № 35),

в котором клеймилась деятельность Евг.Замяти-на и Б.Пильняка, которые "одной рукой слагали вымученные гимны во славу социалистического

строительства, а другой писали клеветнические произведения, печатая их в эмигрантских орга­нах" .

В 1930 году в очередном четвертом томе "Литературной энциклопедии можно было найти статью о молодом прозаике Зощенко, про кото­рого говорилось следующее: "Высмеивая своих героев, Зощенко как автор никогда не противо­поставляет им себя и не поднимается выше их кругозора... Анекдотическая легковесность комизма, отсутствие социальной перспективы отме­чают творчество Зощенко мелкобуржуазной и обывательской печатью

В те годы стали распространенными публич­ные обсуждения и "проработки" писателей, об­наружение их истинного лица, а, в лучшем случае, дружеская критика с целью оказания помощи "заблудившемуся" товарищу. Последнее характерно для доклада М.Чумандрина на тему "Чей писатель Михаил Зощенко?", опубликованного в третьем номере "Звезды" за 1930 год. Доклад этот доброжелательный, в нем видна искренняя попытка объективно оценить талантливого писа­теля, защитить его от грубых нападок критики. Вместе с тем Чумандрин высказывает мысль о том, что Зощенко слишком уж обобщает, гово­рит не об отдельном отсталом человеке, а о чело­веке вообще: "Зощенко в своих книгах, направ­ленных против мещанства, зачастую отождест­вляет мещанина с человеком нашей эпохи...

С этой стороны отождествление мещанина и основного героя, определяющего лицо нашей эпохи, является политически неверным". В заключение доклада Чумандрин делает главное заявление в поддержку Зощенко: "Нет, Зощенко не враж­дебный нам писатель, Зощенко не мещанский пи­сатель, Зощенко борется против мещанства, и в этой мере — он с нами". Правда, с оговоркой, с дружеским советом и попыткой направить писа­теля по нужной дороге: "Правда, у Зощенко очень часто получается так, что мещанство — это явление, перекрывающее все и вся, все общест­венные взаимоотношения и перспективы нашего

развития, п в этом смысле для меня не случай­ным является тот факт, что Зощенко особенно охотно печатают за границей. Нет такого бело­гвардейского издания, где бы не печатали Зощен­ко. Правда, один факт перепечатки в белой прес­се еще не является определяющим все, но тем не менее, с ним нельзя не считаться. Например, Ли-бединского, насколько я знаю, запрещено перепе­чатывать в Латвии, в Польше и ряде других стран. Лишь некоторые произведения Слонимского пе­репечатывают за границей, не все вещи Федина печатаются белой прессой. Однако Зощенко идет за границу целиком, оптом. Мне кажется, что над

этим стоит призадуматься. Очевидно, Зощенко здесь чего-то не додумал, что у него в творчестве имеется много понятий "вообще", а не "в частности". У него мещанство — вообще, борьба с мещанством вообще и т.д., а это — еще не всегда обязывающая к чему-либо конкретному вещь.