Навигация
Последние новости:
Рекомендуем

Показать все

Посещаймость
Глава пятая ТИПОЛОГИЯ РАССКАЗА ЗОЩЕНКО 1

ГЛАВА ПЯТАЯ ТИПОЛОГИЯ РАССКАЗА ЗОЩЕНКО

Общий конструктивный принцип рассказа Зо­щенко чрезвычайно прост — это повествование о неудаче, чаще всего мелкой, бытовой. Слышим мы рассказ или из уст самого потерпевшего, или в передаче сочувствующего ему персонажа. Пе­редавая событие, герой (сказчик) задается целью доказать, что по отношению к нему (или его зна­комому) были несправедливы; он неизменно прав, и в своей неудаче всегда винит кого-то дру­гого. При этом рассказчик очень точно передает суть дела. Читатель, однако, видит всю ситуацию по-другому и приходит к выводу, что или герой сам виноват в случившемся, или виновата систе­ма личных или общественных взаимоотношений, которой он руководствуется или в которую он вовлечен, в результате читатель делает вывод, который непосредственно не содержится в рас­сказе: "сам виноват", "система взаимоотношений виновата".

Проверим действие этой фабульной схемы на конкретных примерах.

"Баня". Человек хотел помыться в бане, но ему это не удалось: "Дома домоюсь!" Виновата система общественных взаимоотношений, то есть сама баня — нехватка шаек, использование бу­мажных номерков, которые "смываются", повсе­местная стирка, превращающая баню в прачеч­ную и т.д. Тот факт, что люди стирают белье в бане, свидетельствует и о невозможности сделать это дома в коммунальной квартире или в специ-

ализированной прачечной, другими словами, ви­новата и система отношений повыше уровня банных.

"Аристократка". Герой хотел завести прия­тельские отношения с девушкой, но у него ниче­го не вышло. Причина, выдвигаемая сказчиком, чуждая классовая идеология девушки: "Не

нравятся мне аристократки!" Вывод читателя: "герой сам виноват — не умеет говорить ни на какие темы, кроме водопроводных (даже в театре во время антракта встречает даму своего серд­ца репликой: "Интересно, действует ли тут во­допровод?") , не имеет понятия ни о культуре во­обще, ни о театре в частности, кроме того, жаден обиделся на то, что девушка пошла в буфет есть пирожные. Виновата, конечно, и девушка, которая согласилась "гулять" с неинтересным ей человеком из корыстных соображений, а увидев, что с такого кавалера мало что возьмешь, идет на попятный: "Довольно свинство с вашей стороны Которые без денег — не ездют с дамами "Диктофон". На завод привезли чудо зарубеж­ной техники — новенький американский дикто­фон, но в тот же день диктофон сломался. Герои винят американских инженеров за слишком хрупкую конструкцию аппарата. Читатель же ви­дит, что в поломке виноваты они сами — кричали и матерились в диктофон, а потом выстрелили около него из пистолета, после чего он и перес­тал работать. Кроме того, напрашивается вывод, что вообще диктофон в тех условиях жизни и ра­боты не был никому нужен, и никто не знал, с какой целью его приобрели, в каких случаях и, главное, для чего им пользоваться.

"Лимонад". Герой хотел бросить пить, да так и не бросил. Винит он в этом официанта, кото­рый ему подал вместо лимонада водку. Читатель же понимает, что герой и не собирался бросать пить, хотя у него "желание было горячее Актер". Человек, однажды сыгравший в теат­ре, разочаровался в профессии актера. По ходу пьесы он должен был играть купца, на которого напали грабители. В результате актеры, игравшие грабителей, "всерьез" свистнули у него бумаж­ник. Читатель раздумывает над актерским соста­вом любительского театра и его своеобразным пониманием реализма. Герой же обвиняет не лю­дей, а само театральное искусство, которое в его глазах теперь полностью дискредитировано: "Вы говорите — искусство? Знаем! Играли!"

Примеров "рассказа-неудачи" у Зощенко мож­но привести сколько угодно — это несомненно доминантный (если не всеобъемлющий) кон­структивный метод построения его повествова-

ния, В принципе "рассказ-неудача" не являет­ся, конечно, изобретением Зощенко, подобные типологические схемы встречались и ранее, в частности, у Чехова. Однако сущность конфликта у Чехова совершенно иная. И дело здесь не толь­ко в отсутствии у Чехова сходной сказовой ма­неры или техники комического. Суть в том, что маленький человек Чехова (как и маленький человек Гоголя и Достоевского) никак не равен и даже не родственен маленькому человеку Зо­щенко.

Тема "маленького человека" в русской лите­ратуре 19-го века развивалась по вполне опре­деленным параметрам. Задача писателя заключа­лась в том, чтобы показать, что маленький чело­век — это тоже личность, способная на искрен­ние чувства, на преданность, любовь и самоот­верженность, что маленький человек, может быть, даже "более чувствует", так как поставлен об­ществом в неблагоприятные условия, что его легче оскорбить, а ему легче обидеться, что у не­го есть своя иногда чрезвычайно болезненная гордость, которая зачастую приносит ему в обществе больше вреда, нежели пользы. В задачу писателя входило дать духовный портрет героя, показать сложность его взаимоотношений с ок­ружающей средой, отобразить героя в комплексе его смешных и жалких, трусливых и дерзких,

подлых и благородных поступков и черт, вызвать к нему сопереживание и соучастие к его заботам и проблемам. Все это было блестяще выполнено и особенно ярко прозвучало в творчестве Гоголя, Достоевского и Чехова. Маленький человек с его ущемленным честолюбием и комплексом непол­ноценности выдвинулся к концу 19-го столетия в наиболее часто отображаемого героя русской жизни.

 

Зощенковский "маленький человек" герой ка­чественно иной, послереволюционный. С ним за

короткий промежуток времени произошла неви­данная метаморфоза, поворот на 180 градусов, из "униженного и оскорбленного" он вдруг пре­вратился в "гегемона", из человека без власти в человека у власти, из человека бесправного, бе­зоружного в человека с ружьем, хотя бы ружьем идеологическим. При этом обнаружилось, что русские писатели, гражданская мораль и совесть которых (а в некоторых случаях и чувство вины за свой класс перед народом) призывали их вы­ступать в защиту слабых, бесправных и угнетен­ных, в некотором роде идеализировали "малень­кого человека", за типичное выдавали не массо­вое, а особенное. Грубость и обывательская фи­лософия маленького человека при этом отходила на задний план, а его ущемленность и бесправие показывалось через увеличительное стекло. Реаль­ный "маленький человек" в массе, которому ста­ло вдруг "все позволено" разительно отличался от его чувствительных и униженных литератур­ных собратьев 19-го века. В жизни чаще всего он оказывался не Акакием Акакиевичем или Мака­ром Девушкиным, а банальным обывателем (не в худшем смысле этого слова), старающимся использовать удачно сложившуюся обстановку для своих личных целей. Если даже он и не был рвачом, не стоял непосредственно у власти, был рядовым человеком города или деревни, он все же, в отличие от своих литературных предшест­венников, обладал завидным чувством полно­ценности, сознавая, что он теперь принадлежит к правящему классу и что "происхождение у него самое что ни на есть наилучшее". В отличие от гоголевского маленького человека смех над ним у Зощенко уже не звучит сквозь слезы, в отли­чие от героя Достоевского он не вызывает ни жа­лости, ни симпатии, в отличие от чеховских ге­роев неудача не служит ему уроком, ни в чем не изменяет его точки зрения на жизнь и ее события. Зощенковский герой никак не меняется, не раз­вивается, жизнь его ничему не учит, он всегда равен самому себе, не приходит в результате но­вого опыта ни к каким нравственным или миро­воззренческим открытиям. Новый герой лишь на словах принимает "ураганную идеологию", на де­ле он ей чужд и живет по старым привычным мер­кам, используя эту идеологию лишь тогда, когда ему это выгодно. В конечном счете иронист Зощенко, прикрывающийся маской рассказчика, показывает, что новая идеология не охватывает массы, не внедряется так быстро, как этого хо­телось бы коммунистическим идеологам, и вооб­ще вряд ли сможет в ближайшее