Эти пожелания выражены довольно осторожно. Для самого Зощенко несомненно кончилось то время, когда он писал «на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица». Но он не спешит передоверить другим писателям выполнение давно сформулированной им задачи — уничтожение разрыва «между литературой и улицей» (при том что «улица» — для него не только и даже не столько обиходная устная речь).Зощенко теперь решает сам сыграть роль, ему, казалось бы, не свойственную, ту, что он все время прочил другим, будущим писателям, которых он, по неоднократным признаниям, лишь «временно замещает». Искусство, пишет он теперь, «должно идти по пятам за жизнью, но еще лучше, если оно будет увлекать за собой. Оно должно формировать то, что еще в хаосе. И в отношении языка это формирование — почетная и трудная задача писателя нашего времени».Зощенко берется за это формирование, берется за построение «образцового» языка литературы. «Искусство писателя и поэта... должно построить такой мир и такую речь, которые не то что были бы тождественны с подлинной жизнью, но были бы великолепными образцами, к каким следует стремиться». Теперь из «живой речи» (т.е.. нововозникшей, реально существующей и укоренившейся) он выбирает лишь то, что уже может признать безусловно своим, на чем может строить авторское слово: ведь только путем «авторизации» он и может сообщить читателю свое представление об «образце».

3Именно в эти годы, когда писателя не меньше, если не больше, чем проблемы собственного творчества, начинают занимать перспективы движения современной литературы в целом, традиция второй половины прошлого века — в наиболее общих очертаниях — перестает ему казаться актуальной. В 1934 г. он пишет: «...те писатели, которые берут за образец язык Толстого или Достоевского, они, я так Думаю, не будут играть решающей роли в нашей литературе»» А двумя годами позже им будут сказаны слова уже программные, определившие работу Зощенко ближайших нескольких лет: «Иной раз мне даже казалось, что вместе с Пушкиным погибла та настоящая народная линия в русской литературе, которая была начата с таким удивительные блеском и которая (во второй половине прошлого столетия) была заменена психологической прозой, чуждой, в сущности, духу нашего народа.Мне казалось (и сейчас кажется), что проза Пушкина — драгоценный образчик, на котором следует учиться писателям нашего времени»17. Та же, по-сути, литературная схема вычерчивается — с гораздо большим нажимом, как увидим далее,— А. Платоновым.