— Сколько лет вашему знакомому? 

Я не знал. Пожал плечами. Сказал: 

— Какое это имеет значение. Скорей делайте операцию — видите, в каком он состоянии... Вероятно, ему лет за сорок. 

Женщина-хирург, тоже пожав плечами, сказала: 

— Это имеет не маленькое значение. Если ему меньше сорока-пятидесяти лет — я сделаю ему пластическую операцию. А если пятьдесят, так я... так зашью... Нет, все будет хорошо и как полагается, но уже, конечно... не то, что... как бывает при пластической операции. 

Тут пострадавший, услышав эти слова, застонал и заметался на столе. Рассеченная его губа не позволила ему вступить в пререкания с врачом. Подняв руку, он выкинул четыре пальца и, потрясая ими, как бы говорил — только сорок, только, черт возьми, сорок, делайте пластическую операцию. Слегка поломавшись, женщина-врач приступила к пластической операции. 

Нет, губа была зашита порядочно, шрам был невелик, но моральное потрясение еще долго сказывалось на моем друге. Он позабыл о том, что его задела машина, его потрясение было в ином — он не мог позабыть слова хирурга о пятидесятилетних людях, которым можно зашивать губы так, как иной раз зашивают матрацы, стегая грубой ниткой через край. 

Вот эта душевная боль моего стареющего друга осталась у него надолго. Эта боль осталась и у меня. И о старости я стал думать еще хуже, чем я до сих пор думал. 

2

Нет, я никогда не мечтал жить долго, никогда не хотел жить до ста лет. Я не видел в этом прелести или удовольствия. 

Но я бы хотел жить так, чтоб не особенно стареть, чтоб не знать жалкой слабости, дряхлости, уныния. Я бы хотел до конца своих дней быть сравнительно молодым. То есть таким, который не потерял бы в битвах с жизнью некоторую свежесть чувств. Вот это примирило бы меня со старостью. Я не стал бы так гнушаться этих предстоящих лет. Я бы ожидал мою старость не столь озлобленно и не с таким отвращением, какое было в моем сердце. 

Но как это сделать? — думал я. Как поступить мне, чтобы объятия старости не были бы для меня слишком чувствительны? Что нужно сделать для того, чтобы в старости чувствовать себя здоровым, цветущим, сравнительно молодым, если не юным? 

Неужели человеческий разум не придет на помощь в этом весьма законном желании? 

И вот тогда я стал присматриваться ко всем старикам. Из них я выбирал себе таких, у которых были яркие щеки, твердая походка, гладкая кожа, крепкие руки, гибкие ноги и молодые, сияющие глаза. 

Я не столь часто находил таких стариков, но, когда находил, не выпускал их из вида. Я следил за ними, присматривался к их жизни, к их поведению, к их привычкам. 

Я хотел, наблюдая за ними, вывести какоенибудь правило, по которому не угасает молодость. 

Я не мог вывести такого правила, ибо каждый из этих стариков жил по-разному, по-своему, не придерживаясь каких-либо норм. 

Я стал расспрашивать многих цветущих стариков об их секретах. И они охотно мне отвечали. 

Впрочем, каждый из них говорил по-разному, каждый имел свои особенности и свои мотивировки, но которым он считал, что его жизнь продолжает цвести. 

Один старик, которому было 70 лет, так ответил мне: 

— Я никогда не курил. Табак изнашивает наши ткани. И вот, быть может, причина, отчего я молод. 

Другой старик, которому было не меньше лет, сказал: 

— Табак не влиял на теня в дурную сторону. Но я всегда занимался спортом, физкультурой. Спал при открытом окне. Вот что, вероятно, подействовало на меня благоприятно. Третий замечательный и даже великолепный старик, юношески бодрый и свежий (а это был Бернард Шоу), ответил мне на одном обеде, который давали в его честь. Усмехаясь, писатель сказал: 

— Вот уже тридцать пять лет я не ем мяса. Не найдете ли вы в этом обстоятельстве причины моей молодости? 

Нет, в этом обстоятельстве я не нашел причину молодости 75-летнего старика. 

Я тем более не имел этой причины, ибо рядом со мной сидел другой 70-летний старик (а это был Ф. Кон), который сказал: 

— Я всю жизнь ем мясо. И тем не менее здоров и бодр. Причины в ином — я работаю, работа меня увлекает, я точен и аккуратен в работе, как часы. И вот, быть может, тот секрет, который вы ищете. 

Еще один старик (весьма выдающийся деятель искусства М.) сказал: 

— Причина моей молодости — работа, вдохновение. Вот откуда я черпаю мою сравнительную свежесть. Но зато когда работа кончена — я выдуваюсь, как резиновая свинка, которой прокололи бок. 

Еще один замечательный старик (а это был народный артист Ю.) сказал: 

— Видите ли в чем дело — я много ем, много работаю, я все делаю — много, я ни в чем <ебя не ограничиваю. Не запрещаю себе ничего из того, что мне хочется. И знаю, когда я начну себя ограничивать, когда начну бояться, когда страх проникнет в мое сердце — тогда я погиб. Тогда и жизнь и молодость закончатся одновременно. 

Мне очень понравился этот ответ. Но это правило было не для меня — я не привык много есть и не привык исполнять все мои желания. И не намерен был изменять своим привычкам. Однако вторую часть ответа я признал справедливой. 

Еще один человек, которому было 70 лет, а выглядел он сорокалетним (это был датский писатель М.-А. Некое), ответил мне, взглянув на свою молодую жену: 

— Я люблю. 

Смутившись, жена этого человека сказала: 

— Нет, нет, не только это. Мой муж любит свою литературную работу. Он много работает. И вот причина, которую вы ищете. 

Еще один цветущий старик, которому на вид было 40, а на самом деле ему было 63 года (это был поэт Ц.), сказал мне, тяжко вздохнув: 

— Я молод оттого, что ем помидоры, клюкву и морковь. Но что толку в том. 

И тут, продолжая тяжко вздыхать, поэт рассказал мне маленькую историйку, случившуюся с ним. В него влюбилась молодая девушка-студентка Н. Она однажды осталась у него. Они были счастливы. Наутро, когда поэт вышел в коридор, девушка, сидя перед зеркалом, случайно увидела паспорт, его паспорт, который лежал на столе. 

Когда поэт вернулся в комнату, он застал девушку в слезах. 

Сквозь рыдания она сказала: 

— Боже мой! Я не знала, что вам столько лет. Я бы никогда не пришла к вам. Боже мой, как я низко пала. 

Я утешил поэта, сказав, что девушка глупа. И вот почему она так сказала. Однако мое сердце сжалось. Но потом утешилось, когда я подумал, что я ищу молодость вовсе не для любовных встреч. А если они и будут происходить, то паспорт можно будет прятать. 

Еще один старик, от которого пахло винным перегаром, сказал мне: 

— Только вино поддерживало мои силы. Только вино давало мне бодрость, молодость и, если хотите, юность. 

Я внимательно взглянул на этого старика. Нет, это была не молодость и не юность. Разбухшее лицо. Красные слезящиеся глаза и дрожащие руки говорили об ином. Они говорили об эпитафии, которой надлежало бы увековечить скорую кончину старика: 

     

Здесь покоится жалкое тело, 

Разлученное с жалкой душой! 

     

В общем, я расспрашивал еще многих и многих стариков. И все они отвечали по-разному. Все они находили свои правила, годные им, но, быть может, не совсем пригодные другим людям. 

Однако некоторые их правила были полезны для меня, и я ими воспользовался. Тем не менее молодость ускользала от меня даже в мои 30 лет. 

И тогда я стал думать о таком правиле, которое надлежало мне найти для своих надобностей, для своей жизни, для своих свойств. 

И вот мне показалось, что я нашел это правило и что оно пригодно для меня в высшей- степени. 

Я имел в виду то, о чем я пишу в этой книге. 

Я имел в виду контроль, который я в дальнейшем установил для того, чтобы освободить мой разум и мое тело от низших сил, от их страхов и ужасов, от их действия, каковые выражались в бессмысленной, дикой, ошибочной обороне перед тем, перед чем обороняться не следовало. 

И вот в силу этого мой разум и мое тело стали свободными от множества препятствий и бед. И от страдании, какие я покорно сносил, полагая, что это так и должно быть.