Я не говорю, что пьяных у нас много. Пьяных не так чтобы много. За весь месяц май я всего одного в лёжку пьяненького встретил.
А лежал он поперёк панели. И чуть я на него, на чёрта, в потёмках не наступил.
Гляжу — лежит выпивший человек, ревёт и шапкой морду утирает.
— Вставай,— говорю,— дядя! Ишь разлёгся на двухспальной.
Хотел я его приподнять — не хочет. Ревёт.
— Чего,— говорю,— ревёшь-то, дура-голова?
— Да так,— говорит,— обидно очень...
— Чего,— говорю,— обидно?
— Да так,— говорит,— люди — какая сволота.
— Чем же сволота?
— Да так, мимо шагают... Прут без разбору... Не могут тоже человеку в личность посмотреть: какой это человек лежит — выпивший, или, может, несчастный случай...
— Да ты же,— говорю,— выпивший...
— Ну да,— говорит,— конечно, выпивший. А мог бы я и невыпивший упасть. Мало ли... Нога, скажем, у меня, у невыпившего, неаккуратно подогнулась... Или вообще дыханье у меня спёрло... Или, может, меня грабители раздели... А тут, значит, так и шагай через меня, через невыпившего, так и при, так и шляйся по своим делам...
— Фу ты! — говорю.— Да ты же выпивши.
— Да,— говорит,— конечно, не трезвый. Теперича-то ещё маленько протрезвел. Два часа нарочно лежу... И чтобы за два часа ни один пёс не подошёл — это же помереть можно от оскорбленья. Так, значит, тут и околевай невыпивший под прохожими ногами? Это что же выходит? Это выходит — сердца у людей теперича нету. Бывало раньше, упадёшь — настановятся вокруг. Одеколон в нос суют. Растирают. Покуда, конечно, не увидят, в чём суть. Ну, увидят — отвернутся. А теперича что?
Поднял я моего пьяненького, поставил на ноги. Пихнул его легонько вперёд, чтобы движение ему дать. Ничего — пошёл.
Только прошёл шагов пять — сел на приступочек.
— Нету,— говорит,— не могу идтить. Обидно очень. Слёзы,— говорит,— глаза застилают. Люди — какие малосердечные.
1928