таким образом са­тира Зощенко рикошетом задевала и их, так что

и сама кампания дискредитировалась и пред­ставлялась в невыгодном свете. Беда же заклю­чалась не только в ошибочности кампаний, но и в том, что среди ее проводников было много се­рых, узколобых людей. Эти люди усвоили прежде всего, что "мещанство" и "мещанин" — это слова обидные и ругательные, а тезис о том, что мещанство — это замыкание в собственном узком мир­ке и забота о своем благосостоянии поняли бук­вально. Отсюда и борьба с мещанством знамено­вала для них стремление к противоположному идеалу — то есть не заботиться о своем благосос­тоянии, пренебречь своими личными интересами, рассказах Зощенко о мещанстве высмеивают-

ся именно такие типы и такой подход, т.е. смеш­ные и вздорные перегибы, а вовсе не мещане. В рассказе "Социальная грусть" комсомольца Гри­шу грозят выгаать из профсоюза за "мещанские настроения и подрыв социализма". Оказывается, что подрыв состоял в том, что парень вставил се­бе три золотых зуба.

Может, полгода пробежало с тех пор, ког­да с Гришей произошла эта собачья непри­ятность.

Конечно, уличен был парнишка во вред­ных обстоятельствах — мещанские настро­ения и вообще подрыв социализма. Но только дозвольте всесторонне осветить эту многоуважаемую историю.

...А было это так. /.../ Выбили как-то раз этому Грише три зуба. /.../

Сколотил Гриша деньжонок. Пошел к вра­чу. /.../

врач попался молодой, неосторожный. /.../ Врач этот взял и поставил Грише три золотых зуба. /.../ Стали в ячейке на Гришу коситься. /.../

Мелкие разговорчики пошли вокруг собы­тия. Откуда, дескать, такие нэпмановские замашки? Почему такое мещанское наст­роение? Неужели же нельзя простому ком­сомольцу дыркой жевать и кушать?

Социальная грусть

Попутно отметим, что рассказ этот основан на действительном событии, о котором Зощенко узнал из газетного сообщения. Широкое исполь­зование периодики писателем общеизвестно, но в данном случае в рассказ инкорпорирована часть реального текста, взятого из "Красной газеты":

"Признать имение золотых зубов явле­нием, ведущим к отказу от социализма и

его идей, и мы, члены ВЛКСМ Семеновской ячейки, объявляем против ихних носителей борьбу, как с явлением, разрушающим комсомольские идеи. Зубы — отдать в фонд безработных. В противном случае вопрос будет стоять об исключении из рядов со­юза".

Критикует Зощенко здесь не мещанство, а "очень отчаянное" его понимание и толкование

серой массой, полноправным представителем и продуктом которой является зощенковскии собирательный герой. В рассказе, озаглавленном "Мещанство", Зощенко иронизирует над тем, что понимает его герой под этим термином:

О мещанстве Иван Петрович имел особое мнение. Он крайне резко и зло отзывался об этой накипи нэпа. Не любил он этой жи­тейской плесени.

Для меня, — говорил Иван Петрович, нету ничего хуже, как это мещанство. Потому через это вся дрянь в человеке обнаруживается... Давеча, например, я Васькино пальто накинул. За керосином побе­жал в лавку. Так Васька сразу в морду ле­зет. Дерется. Зачем ему, видите ли, кероси­ном пальто залил.

Воняет, — говорит.

Да брось, — говорю, — ты Вася, свои мещанские штучки! Ну, залил и залил, за­втра ты заливай. Я с этим не считаюсь. А если, говорю, воняет — нос зажми. Пора бы, говорю, перестать запахи нюхать. Мещанст­во, говорю, какое. Так нет, недоволен, черт сопатый. Бубнит что-то себе под нос.

Или, например, хозяйка. Квартиру держит. И чуть первое число наступает — вкатывает-

ся в комнату, деньги ей, видите ли, за квартирную площадь требуются.

Да что вы, — говорю, — гражданка, объелись? Да что, говорю, я сам деньги делаю? Оставьте, говорю, при себе эти мещанские штучки. Обождите, говорю, месяц.

Так нет — вынь да положь ей за квадрат­ную площадь.

Ну, да когда старый паразит в мещанстве погрязши, это еще куда ни шло. А вот ког­да молоденькая в мещанство зарывается это больно и обидно.

Например, Катюша из трепального отде­ления. Довольно миленькая барышня, пол­ненькая. По виду никогда не скажешь, что мещанка. Потому поступки видны, идеоло­гия заметна, ругаться по матери может. А поближе тронешь — мещанка. Не подсту­пись к ней.

Давеча в субботу после получки говорю ей запросто, как дорогой товарищ дорогому товарищу: Приходите, — говорю, — Катюша, ко мне на квартиру, у печки, говорю, посидим.

После фильму пойдем посмотрим. За вход заплачу. Не хочет.

Спасибо ребята срамить начали.

Да брось ты, — говорят, — Катюша, свое мещанство. Любовь свободная.

Ломается. Все-таки, поломавшись, через неделю зашла. Зашла и чуть не плачет, ду­ра такая глупая.

Не могу, — говорит, — заходить. Симпа­тии, говорит, к вам не ощущаю.

Э говорю, — гражданка! Знаем мы эти мещанские штучки. Может, говорю, вам блондины эффектней, чем брунеты? Пора бы, говорю, отвыкнуть от мещанской разницы. Молчит. Не находит чего сказать.

Пущай, — говорит, — мещанство лучше, а только не могу к вам заходить. В союз пойду жалиться. Я говорю:

Да я сам на тебя в Петросовет доложу за твои мещанские штучки.

Так и махнул на нее рукой. Потому вижу, девчонка с головой погрязши в мещанство.

И добро бы старушка или паразит погряз­ши, а то молоденькая, полненькая, осьм­надцати лет нет. Обидно.

Зощенко не только не высмеивает мещанство, но иногда под маской своего героя иронизирует над многими, официально принятыми в то время положениями кампании по борьбе с мещанством, например, о том, что общежитие веселее, здоро­вее и лучше разобщенности, ибо развивает и ук­репляет чувство коллективизма и взаимопомо­щи. Как и в большинстве рассказов Зощенко, сам герой полностью разделяет официальные взгляды:

Конечно, заиметь собственную отдельную квартирку - это все-таки как-никак ме­щанство.

Надо жить дружно, коллективной семьей, а не запираться в своей домашней крепости.

Надо жить в коммунальной квартире. Там все на людях. Есть с кем поговорить. Посо­ветоваться. Подраться.

Летняя передышка

Зощенко не мещанин, он представитель серой массы, вдруг оказавшейся в центре вни­мания; человек ни плохой, ни хороший, чело­век, в котором здравый смысл приходит в столк­новение с новыми коммунистическими нормами, при всем его искреннем желании их понять и к ним приспособиться. Герой Зощенко — человек совершенно новый. Сам автор правильно пишет, что его героя раньше не существовало в русской литературе. Не было его и в русской жизни. Вер­нее, серый человек был и тогда, и иногда изобра­жался писателями, но он был в своей сфере, то есть не занимался ни философией, ни идеологией, ни политикой, не разглагольствовал о всемир­ной революции, о буржуазных предрассудках и о вреде мещанства. Новая власть сделала его ге­гемоном, вовлекла в новые неизвестные и чуж­дые ему дотоле сферы деятельности, поставила его в центр внимания. Миллионы людей узнали, как он думает, говорит и пишет. Вопрос о том, что дала или не дала ему революция, освободи­ла его или закрепостила, то есть политическая оценка переворота всей его жизни не имеет от­ношения к делу. Главное, что новый герой поя­вился, получил право организовывать и реорганизов ывать жизнь, стал видим и слышим, для образованных классов и интеллигентных людей он оказался во многом и смешон. Вероятно, и интеллигенты были ему смешны, слово это в ус­тах рабочих и крестьян двадцатых годов стало чуть ли не ругательным и употреблялось в сочетаниях с определениями хилый , бесхребетный , "мягкотелый", "хнычущий", "безыдейный", с пренебрежением говорилось об "интеллигентских замашках" и "буржуазном интеллигентском ми­ровоззрении". Пролетариат ругал интеллигентов, интеллигенты зло высмеивали пролетариат. Ин­теллигентских писателей было много, и их точка зрения была так или иначе представлена. Проле­тарских же писателей почти не было, ибо если пролетарий становился писателем, то невольно становился и интеллигентом, то есть принимал новую точку зрения образованного человека, ус­ваивая национальные традиции и культуру. Ис­тинного писателя-пролетария без такого усвое­ния не могло быть, но его можно было сыграть, спародировать. Это и сделал Зощенко. Он писал: 99" пародирую своими вещами того воображае­мого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде. Конечно, такого писателя не может существовать, по крайней ме­ре, сейчас. А когда будет существовать, то его общественность, его среда значительно повысят­ся во всех отношениях. Я только пародирую. Я временно заменяю пролетарского писателя. От­того темы моих рассказов проникнуты наивной философией, которая как раз по плечу моим чи­тателям". Увы, последние слова Зощенко не соответствуют истине, ибо его читатели не равны его героям. Пишет он для читателя интеллигентного. В этом и заключается пародия. Зощенко

подделывается под скобаря, он его играет, но, играя, утрирует его образ, его взгляд на вещи, его язык. У настоящего пролетарского писателя не было бы ни стольких идеологических несу­разностей, ни такого специфического отношения к действительности: он бы с гневом и возмуще­нием критиковал своего героя, то есть становил­ся бы морально и интеллектуально над ним, в то время как Зощенко его выгораживает, присо­единяется к его мнениям, его защищает. Но так как такого наивного писателя быть не может, за реального пролетария мог автора принять лишь реальный пролетарий, то есть, по словам Шклов­ского, вычитать из рассказа лишь анекдот. Читатель же нормативный сразу понимал, что это лишь ловкая игра, маска, ибо каждый раз точка зрения героя была слишком противоположна его

собственной, а аргументы доводились до абсурда. Так мог играть чужой точкой зрения лишь интел­лигент, то есть настоящий, профессиональный писатель, который в жизни не говорил таким языком. Поэтому нормативным читателем текст воспринимался как откровенно сатирический, а герой-повествователь и его язык как пародийный.

В корне неверно ходячее утверждение, что герой Зощенко говорит языком улицы. От улицы у не­го лишь словарь. Но сгущенность слов, их комби­нации и столкновения необычны, речь героя Зо­щенко утрирована, она вовсе не зеркальное отражение речевой реальности, а искусная и искус­ственная, намеренно и скрупулезно созданная художественная иллюзия уличной речи. Она слишком смешна, чтобы ее можно было принять за реальность.