Два повода к столкновению сходятся в одной мысли о стихийной власти чувств, об одиноком страдании, о непроницаемости индивидуального внутреннего мира для окружающих, Главный стержневой мотив, связанный с судьбой усадьбы, поясняется через побочный, более яр­ко обнажающий скрытый в обоих смысл.

Соответственно с этой темой об обособленности и субъективной относительности индивидуального внутрен­него мира размещены в пьесе и роли других второсте­пенных лиц. Весь этот дополнительный ансамбль персо­нажей вовлечен в пьесу не только ради достижения бы­тового колорита. Бытовой колорит само собой, но те немногие линии и черты, какие в пьесе даны для каж­дого из этих лиц, свидетельствуют о некоторой общей устремленности автора в их подборе. Каждое лицо об­наруживает себя в каких-то посторонних, как бы слу­чайных мелочах, но эти внешние незначительные быто­вые мелочи всегда даны в таких моментах и пунктах, которые явно указывают на их общий смысл. У каж­дого из этих лиц имеется свой и чуждый для других круг эмоциональных пристрастий и тяготений. Каждый среди других — один. И отношения между ними рисуются в подчеркнутой разрозненности и несливаемости.

Наиболее отчетливо это выражено в роли Шарлот­ты. Шарлотта развлекается и смешит других, но она всегда остается для всех чужой. Она страдает в своем одиночестве и прямо говорит об этом: «Я выросла, по­том пошла в гувернантки. А откуда я и кто я — не знаю... Ничего не знаю... Так хочется поговорить, а не с кем... Никого у меня нет... все одна, одна, никого у меня нет и... и кто я, зачем я — неизвестно.,,»

В IV акте развертывается картина последних про­щальных минут перед отъездом из проданной усадьбы. Бездомная одинокая жизнь Шарлотты теперь отягоща­ется новой и уже совершенной бесприютностью. Она теперь никому не нужна. В момент лирического прощаль­ного разговора Ани и Любови Андреевны Шарлотта по­является, «тихо напевает песенку». Гаев иа это замеча­ет: «Счастливая Шарлотта: поет!» Шарлотта, действи­тельно, не нарушает тона обычной для нее шутливой забавы, берет узел, похожий на свернутого ребенка, и дает сценку «чревовещания»: «мои ребеночек, бай, бай... Слышится плач ребенка: у а, уа!» и т. д. Потом броса­ет узел и говорит: «Так вы, пожалуйста, найдите мне место. Я не могу так...» И эта реплика сразу делает для зрителя прозрачным ее состояние одинокой молча­ливой тревоги.

В других лицах нет столь открытой драмы осознан­ного одиночества, но обособленность за каждым остает­ся, в каждом случае сохраняя двойную тональность, то смешную, то печальную.